НЕВЕРОЯТНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ГОРОДЕ ЮГО-КАМСКЕ
— Анна, слушай внимательно, — закуривая московскую «Яву», степенно начал майор Лунин. — Разговор промеж нами состоится серьёзный, так что ты свои штучки ко мне применять и в мыслях не держи, всё быльём поросло. Ты…
Тут майор заметил, что разбитная Анюта, известная всем в маленьком Юго-Камске, выглядит совсем плохо; глаза красные, нарёванные, с лица аж похудела, ненакрашена, бледна, одета и причесана небрежно.
«Чего это она убивается так сильно? — подумал Лунин. — Неужто роман у неё с постояльцем был? А что ж, доктор с фельдшером, когда в морг увозили, оба сказали, что покойному года тридцать два-тридцать три. Почему бы Анюте шашни не развести? Мужик пришлый, не знает, какая Анька… неустойчивая на это дело. В одной квартире, как ни крути, жили».
Анюта и правда была слаба на передок, но это странным образом сочеталось у неё с необыкновенной набожностью. Она посещала все службы, регулярно исповедовалась. Отец Никифор привечал её за усердие в вере, но читал долгие нотации, накладывал жёсткие епитимьи, полагая душу не пропащей, а на слухи и сплетни обращать внимание считал недостойным сана.
Майор, когда-то раз и навсегда решивший, что знает женскую душу гораздо лучше, чем психологию вора в законе, подумал, что надо бы смягчить тон.
— Ты мне о постояльце своём расскажи, Анюта, — немедленно претворяя в жизнь пришедшую мысль, произнес он задушевно. — Всё как на духу расскажи, не для протокола, а для совести. Мы ведь с батей твоим кореша были, да и помнишь, небось, что промеж нами случилось однажды, — Лунин, сказав это, смутился то ли от стыда, то ли от удовольствия. — Да, много времени с тех пор пролетело, прошумело крылами, как говорится. Но скажи мне, Анна, — голос майора нарочито посуровел, — ты это… амуры, что ль, крутила с постояльцем-то?
— Да какие амуры, Саш, — уныло проговорила Анюта, — он же не в себе был, малахольный. Я ему залу сдавала, а сама в двух смежных комнатах жила. Он меня к себе не пускал, хотя не запирал никогда. Картины всё рисовал. У меня не столовался, сколько не предлагала, сам в магазин ходил. А потом…
Анькины глаза наполнились слезами.
— Ты, Анют, подробности припомни, — Лунин неожиданно для себя погладил женщину по волосам, но тут же отдернул руку, даже спрятал за спину. — Тут мелочи важны всякие. Человек всё ж таки помер, надо дознаться, какие причины.
— Не знаю, — всхлипнула Анюта. — Он чужой в городе и знакомств ни с кем не водил, шастал туда-сюда, магазин — комната. Ну, в сортир ещё, — Анька покраснела.
— А ты расскажи мне, чего в показаниях не написала, — Лунин снова смягчил голос до полной бархатности, — ну, что важным не считаешь или утаила просто. Ведь утаила, знаю.
— Дак мелочи всякие, кому оно надобно…
— Ежели прошу, Анют, значит надобно, — со значением произнес Лунин. — Так что?
— Ну, — с вызовом сказала Анька, — не всё написала, да. В дурдом кому хочется, а протокол — бумага официальная, важная. А тебе расскажу, если записывать не будешь.
— Святой истинный крест, — Лунин хотел перекреститься, но подумал, что не стоит. — Слушаю, — майор запер дверь, достал из тумбы стола початый коньяк «Дербент» и два гранёных стакана. — Это чтоб глазки твои заблестели, — неожиданно игриво подмигнул он Анюте.
«А хороша была, чертовка…» — майор напрягся и не позволил себе додумать мысль.
Анька проглотила коньяк, наморщила лоб, старательно припоминая.
— Он пришёл в среду вечером, как сейчас помню… Я никого не ждала, ещё удивилась; позвонил в звонок так коротко, неуверенно. Я открыла — кого мне бояться. Сказал, что зовут его Игорь и… ну подсказали ему добрые люди, что у меня можно комнату снять. А я обрадовалась, всем деньги надобны, да и мужиков я домой не вожу, чай помнишь. Я и обозначила ему три тыщи, ну в комнату пригласила сначала, показала. Он задумался, растерялся как будто, потом достал из кармана мешочек холщовый, развязал и горсть монет мне даёт, я и не видывала таких: тусклые, поистертые, тоненькие какие-то. Я возмутиться хотела, смотрю, — монеты пропали, а он пятитысячную в руке держит. Мне отдал, я хотела расписку написать, да он только рукой махнул. «Бери, — говорит, — вижу, не обманешь меня, не такая ты».
— Ну, — заинтересованно проговорил Лунин, — а дальше что?
— Да ничего, — Анька пожала плечами. — Я редко его видела. А, вот что. Исчезал он иногда. То на час, то на три. В комнате шорохи, ходит, слышу, загляну, а там никого. А минут через десять смотрю, в ванную идёт.
— А как одевался?
— Да обычно. Джинса варёная, рубашки в клетку… шло ему, худой был. Бородёнка, хоть и жидкая, волосы немытые вечно, а черты красивые. Всё вместе смотрелось здорово, по-городскому. Была б моложе, точно влюбилась бы, — Анька снова всхлипнула. — Мальчонка ведь совсем. Непьющий, что ему в голову стукнуло.
— Знать бы, — вздохнул Лунин. — Ну а ещё что вспомнишь? Неужто не говорили вы совсем?
— Почему, говорили иногда. Чай изредка пили на кухне, ему чай нравился, иной раз по семь чашек выпивал, будто не пробовал никогда. А так.… Рисовал он в основном, картины и маленькие совсем, и побольше. Сцены из Нового Завета, ещё святых, но не иконы. Я однажды спросила: для кого он всё рисует, продаёт что ли? Дак он ответил, что для людей, потому что к слову глухи люди стали, а вот если нарисовать, то и задумается кто, глядишь. У человека внутри образ отпечатается, он и задумается, а слова теперь только вокруг летают, в душу если и попадут, то не останутся в ней, потому что зацепиться им не за что. Он для меня святую Улиту, мою покровительницу, нарисовал и подарил.
— А ведь ни одной не нашли, — задумчиво протянул Лунин, пропустив про Улиту. — Ящик только с красками да кисти.
— Я батюшке Никифору его картины отвозила, — неожиданно сказала Анька.
— Да ну, — закуривая очередную «Яву», удивился Лунин. — Зачем?
— Он сам попросил. Отвези, говорит, к батюшке, я слышал, храм сейчас ремонтируют, может в храме и повесит, а нет, так хоть дома. Я, говорит, с батюшкой не знаком, может не принять моего дара, а ты человек воцерковлённый, не откажет, примет. Скажи только, что тебе неизвестный принёс, не говори, что от раба божьего Игоря.
— И что? — заинтересованно спросил Лунин.
— Не спрашивай, — махнула рукой Анька. — Батюшка, ты его доброту знаешь, дар принял, часть в доме повесил, часть для храма припрятал. А потом…
— Ну!
— Позвонил мне батюшка через несколько дней, ну после того, как я картины ему привезла, строгим таким голосом, я даже не слышала никогда, чтоб он так говорил, повелел явиться утром назавтра. Я поехала, опоздала немного. К заборчику подошла, смотрю — батюшка в церковном облачении костёр у дома складывает, поленьев из сарая принёс и складывает. Меня увидел, крестом себя осенил: «Посмотри, что ты привезла мне, раба божья». Сурово так говорит, но в гневной его речи ехидство слышится, слаб человек-то, даже сан принявший. Я посмотрела на картины, он их из дома вынес и у костра кучей сложил. Гляжу — Гефсиманский сад нарисован, вроде всё правильно, оливы, храм, народу толпа, а каждый винтовку со штыком или автомат держит. Все как один в форме; кто в военной, но больше в милицейской, а Иуда сбоку, в тени. Пиджак на нём малиновый и галстук цветастый. А на большой оливе справа — табличка: «Парк культуры и отдыха имени Горького». На другой картине — офис вроде или контора, в кресле кожаном Пилат сидит. Ноги на стол положил, подошвы рифлёные крупно так, чётко прорисованы. Христос спиной к нему, а у Пилата, как в комиксе детском, изо рта надпись пузырем: «Почём есть Истина?» Ещё одну посмотрела — толпа народа, кто в чём, бабы все в купальниках, лица злые, на заднем плане машина какая-то с ракетами, в небе самолёты летают, горит что-то, а перед толпой в пыли мальчишка лежит, чернявый такой, араб или чечен, что ли. И по всей картине буковки разноцветные, яркие такие разбросаны, смотришь на них, а они во фразу «кто без греха?» сами собой и складываются. Ещё Христос в пустыне,— вылитый Игорь, только в джинсах, на капоте джипа сидит с голыми плечами, в татуировках весь, а на майке написано… — Анька зарделась и замолчала.
— Что ж такое написано?
— «Fuckforfunny» написано, я этот стишок со школы запомнила, хоть по-английски не бельмеса. Нас мальчишки дразнили.
— А ещё что видела? — не уточняя перевода, спросил Лунин.
— Ещё одну разглядела: Игорь, голый почти, в венце терновом, только вместо шипов — пальцы человеческие с ногтями острыми, тонкими. Несёт крест по Красной площади мимо Мавзолея зимой через каток по льду прямо, а вокруг люди катаются, и детишки, и взрослые. А его никто и не замечает, будто и нет на холсте.
— Так ты ж говорила, что другие картины он рисовал…
— Дак в том и дело, что другие, другие и возила, а как в эти превратились, кто же знает. Батюшка сказал, это нам обоим искушение послано.
— Чем же отца-то Никифора искусить можно? — спросил майор несколько насмешливо. — И почему вас на пару?
— Не сказал он. Только плеснул на дрова бензин из канистры, костёр запалил и говорит, — ты мне эту ересь привезла, ты её и жги. И стала я в костёр их кидать, а костёр-то тухнет. Батюшка ещё бензина подлил, снова занялось, потом огонь пропал, дым один остался, разноцветный, переливается, в нём вроде лики даже виднеются. Два часа мучились, насилу попалили всё.
— И что же ты Игорю сказала?
— Как было, так и сказала.
— А он?
— Что он… Улыбнулся и сказал, что род лукавый и прелюбодейный ищет знамения.*
— Загадочно…
— Ещё добавил, что время любить и время ненавидеть давно прошло. Плесень одна кругом.
— Ну и что же дальше было?
— Дальше ты знаешь. Я написала в показаниях.
— Ладно, — вздохнул Лунин. — Иди, что ли. Надо будет, вызову.
— Саш, я тебе всё рассказала, скажи и ты мне… Ведь знаешь, что молчать буду. Могила.
— Что же сказать тебе, Анюта, красавица моя?
— Зачем ты меня расспрашивал? Что, мало у нас, что ли, вешаются? Закрыли дело, да и всё.
Лунин вздохнул.
— Ладно, скажу. Тело твоего Игоря исчезло.
— Как исчезло?
— Когда врач Васильев и фельдшер Сатин приехали в морг, они не обнаружили на носилках тела. И никто не знает, где оно. Не могло же выпасть из «скорой» на ходу. И записку твой Игорь оставил, вот прочти.
Майор вынул из ящика стола листок в клеточку, вырванный из школьной тетрадки. Анька развернула и прочитала:
«Мир исчерпал себя и подобен высохшему морю, я убедился в этом. Ложь стала правдой, правда — тяжёлыми оковами, и нет в подлунном мире больше любви, фарисейство одно. Судьба моя содеять грех, увы, ибо исправить жертвой ничего нельзя, жертв не замечают. А вот грех притягателен. Таков теперь мир, таковы человеки».
Врач Васильев и фельдшер Сатин распивали после смены ритуальный пузырь.
— За здоровье, — дежурно произнёс Васильев.
— За то, чтобы вызовов не было, а зарплату платили, — хохотнул Сатин, вылив в горло полстакана водки и смачно закусив свежим, с больничного огорода, огурцом. — Кстати, док, ты помнишь того удавленника у твоей бывшей пассии? Ну, который пропал.
— Помню, конечно. А ничего ещё Анютка, да?
— Не об этом я, — отмахнулся Сатин. — Я всё время о нём думаю. Во-первых, куда он мог исчезнуть.
— Какая разница? Смерть мы констатировали, дальше не наше дело. Пусть милиция ищет. Ну, то есть полиция.
— Док, — задумчиво сказал Сатин, наливая. — Лунин тело ведь не осматривал, а ты с Анькой трепался, утешал всё, вообще не подошёл.
— А ты б не утешал, что ли?
— Дак не об этом я, — снова махнул рукой Сатин.
— Дак о чем? Достал ты меня, можно сказать, бесповоротно.
— Я не первый день об этом думаю. Странностей много, вот и думаю. Лицо хоть и синюшное было, но не отёчное, склеры без кровоизлияний…
— Ну, это возможно, если смерть быстрая. Смотря как петля ляжет, и насколько веревка жёсткая. Тебе любой судмедэксперт скажет.
— А, — хитро улыбнулся Сатин. — Но кто мне скажет, почему я не нашёл у него странгуляционной борозды, а провисел он часа четыре. Вот не было её, хоть тресни.
— А что было? — равнодушно спросил Васильев.
— Аккуратное пулевое отверстие на затылке, будто с близкого расстояния стреляли, ну как в кино показывают, контрольный выстрел в голову. При таком выстреле лицо всегда поуродовано до неузнаваемости, сам знаешь. А у него — нет. Вообще. Будто выстрел игрушечный был.
— Лунину сообщил?
— На фиг надо. Я решил так, что пусть сами разбираются. А им и разбираться не пришлось. Вот такие дела, док.
_____
* Мф.,12:39