08:43 Дмитрий Новиков |
Новиков Дмитрий В отличие от многих, клянущих Америку, я был там несколько раз. Ездил и по глубинке, бывал в индейских резервациях. Так вот, угнетаемые индейцы живут лучше, чем мы на своей родине. Там больше уважают их права и историю, чем мы - свою собственную. И не нужно искать соломину в чужом глазу, хотя это, конечно, легче. ЛОВОЗЕРО https://plus.google.com/photos/+ОлегОлешкевич/albums/5843284255321574113?authkey=CPy8s6zovZbQoAE http://fiction.eksmo.ru/catalogue/fiction/sovremennaya-proza/v-setyakh-tvoikh-3-6_ID382601/ Ловозеро - озеро любви. Давно я обещал этот отчет, все ссылался на внешние и внутренние причины. Видимо, слишком огромным шоком отозвался во мне поход. Практически в запредельное, на край сознания и ойкумены. В настоящие места силы... Вообще, поход задумывался давно. Года полтора назад я прочитал отчет безумного москвича Димы Арбузова, о пути его сотоварищи на Поной. А еще раньше слышал не раз про Собачью эту реку. Вот и решился. Река Поной - самая большая река Кольского полуострова. И самая труднодоступная. Дорог нет. Есть тропы и вертолетное сообщение. На 400 км пути - две деревни. Красота неописуемая. Изображение Сложностей - полная ж. огурцов. Выход, похожий на вход. Ничего не понятно. 4-я категория сложности водных маршрутов (из 5 возможных, 5-я - это в Китае в прошлом году несколько наших опытных водников погибли). Здесь же больше не пороги, а огромное расстояние без людей, посреди дикой природы. И северных бесов. На реке 11 порогов, более-менее проходимых. Кроме последнего, Бревенного, где погибло 14 водников. Помимо этого - заповедные места, где самое большое стадо семги и хариусы по килограмму на каждый заброс. По чужим словам. Это все общие сведения, а теперь непосредственно о походе. Готовиться я начал задолго. Благо, опыт того, что кадры решают все, был неоднократным и чаще печальным. Поэтому за полгода завербовал восьмерых людей (по замыслу нужны были двое, кроме меня), специально обученных, подготовленных и смелых, типа нашей отважной, но бескрылой птицы киви. Чуть стало время приближаться к выходу, люди стали отпадать как перемороженные первым заморозком березовые почки. По разным причинам ломались могучие, опытные и вооруженные. Когда за пару дней до начала экспедиции предал предпоследний, я чуть было не отчаялся. Но потом решил - хрен с вами со всеми, пойдем вдвоем. А теперь о Володе. Володя прекрасен, как молодой бог после купания. Историю с покупкой снаряги для него я уже приводил, поэтому здесь выкладываю в кавычках. "В прошлом году собирались с приятелем в тундру. А выход был непонятен. Выход, похожий на вход По слухам, нужно было договариваться с суровыми северными вертолетчиками о выброске. Володя, приятель мой, высокий и красивый. Володя, говорю, с вертолетчиками будешь ты договариваться. Они не смогут тебе отказать Володя не понял сначала, согласился. А потом мы пошли ему спальник и энцефалитку покупать. Спальник на его рост оказался только голубого цвета, на покладке - пушистые котята. А энцефалитка - только сеточка на голое тело. Тут Володя и приуныл..." Володя оказался в тундре, да и в лесу первый раз. Всю жизнь прожил в степи, при этом чемпион Казахстана по плаванию, он держался молодцом до последнего. Когда за два дня до выхода стало понятно, что идти нам придется вдвоем, я начал судорожно вешать объявы на тур.сайты. Пришел всего один ответ. "Здравствуйте. Меня зовут Маша Изумрудова. Я - студентка пятого курса геофака МГУ. Хочу пойти с вами на Поной". - Ну что, возьмем Машу? - спросил я у Володи. Тот радостно задышал. Знал бы он, что баба Лена ожидает его совсем близко, в тундре, в недалеком уже будущем... И мы пошли... Часть 2. Придется вернуться немного назад - трудно обойти вниманием сам поселок Ловозеро, или Лопаристан, как говорят местные Первое упоминание о Ловозерском погосте в 1574г. Это - центр расселения русских саамов, или лопарей. Нация очень интересная. Начать хотя бы с того, что это - последняя из крещеных наций. Православные святые Трифон Печенегский, Феодорит Кольский и Ваарлам Керетский причастны к этому. Лопари очень широко были расселены по северу. Наши карельские петроглифы, сейды - их рук дело. Затем карелы, а позже русские оттеснили их вглубь Кольского полуострова. По слухам, саамы владели искусством боевой магии, каждый из них был "нойдом" - колдуном. Но против мирного и упорного расселения русских, дорогу и дружбу прокладывающих "огненной водой", любая магия была бессильна В сердце Ловозерских тундр (гор) находится священное озеро Сейдозеро, которое соединяется с Ловозером. Крутые берега, сейды, огромная фигура великана Куйво на одной из стен - от всего этого дрожь охватывает даже современного человека. Всегда, каждую минуту кажется, что за тобой в тундре кто-то наблюдает... В Ловозере очень интересный музей саамского быта. А еще там живет образованный, интеллигентный сантехник Анатолий, в прошлом -"расторопный десантник-связист", по собственному определению. Толя принял нас, совершенно незнакомых, накормил семгой и морошкой, напоил местной водкой, уложил ночевать на чистые простыни. Если бы его жена не была в отпуске, возможно, все прошло бы не столь гладко, но пока Толя дал волю своему гостеприимству А потом на катере отправил нас на другой берег злого Ловозера, где впадает в него речка Афанасия, по которой, таща байдарку вверх по течению, мы должны были дойти до волока в исток Поноя - ручей Койнийок. В устье Афанасии ждал нас смотрящий за рекой, бывший оленевод, а ныне просто мудрый старик дед Андрей, коми-ижемец по национальности. Ну и дали же они с женой, бабой Леной, нам копоти... Часть 3. Из рассказа: Дм.Новиков "Глаза леса" "- Сёй, сёй*, - баба Лена все подкладывает в тарелки дымящейся вареной оленины. Она – карелка. Дед Андрей – коми. Коми-ижемец – он явно гордится происхождением. В маленькой лесной избушке тепло. Это самое главное – еще полчаса назад мы с Володей дрожали крупной звериной дрожью, насквозь промокнув под брызгами злых, острых волн озера Любви – как еще на русский перевести Ловозеро. Дед Андрей, маленький, сморщенный, быстро пьянеющий старик с пронзительными голубыми глазами. У настоящих алкоголиков они мутные, постоянно слезятся. Здесь же этого нет и в помине. - Ты не смотри, что я сейчас в лесу живу. Я мно-о-огое прошел, - он постоянно в движении. Присядет за стол, вскочит подкинуть дров, помешать парящее варево на плите. - Я в поселке раньше жил. А еще раньше оленеводом работал, бригадиром в бригаде. Двадцать человек у меня было, и все девушки, - он сладко жмурится. - Комсоргом я у них был, - продолжает после паузы, отхлебнув черного, полкружки сахара – чаю, - Взносы собирал. - А какие взносы были, сколько? - мне вдруг стало интересно, вспомнилось красная книжица с филетовыми размытыми штампами внутри «Уплачено. ВЛКСМ» - Сколько-нисколько. Палка – взнос, - дед Андрей радостно смеется, хороша была комсомольская юность. - А раньше где жили? Происхождения какого? – допытываюсь я. Мне интересно, я в тундре – всего второй раз. Но уже чувствую, как страшно давит меня красота здешних мест. Она нереальная, жесткая – голубая быстрая речка, окаймленная неширокой полоской свежее-зеленого, летнего северного леса, за ним – широчайшее, серое пространство болот. Вдалеке, но близко, над всем мирным пейзажем жутко нависают Ловозерские тундры – голубые горы со сметанно стекающими с вершин белыми снежниками. - Из Коми мы, с Ижемского района. Сюда пригнали нас оленей пасти, на Кольский. Восемь детей было. Осталось два. Вот тебе и коммунизм, - дед Андрей помрачнел и внезапно замкнулся. Пришлось подлить ему в стакан разведенного спирта. - А как места здесь вообще, интересные? – я сам немного знал, читал, но хотелось услышать от местного жителя. Местные чем и хороши для пытливого слуха – много разных тайн знают. Расскажут, если захотят. Дед Андрей как-то по-особому остро посмотрел на меня: - Куда как интересные. Сейдозеро в стороне от вас останется, так что сейдов* не много увидите. Но Куйва* за вами присмотрит, - он странно хихикнул: - Скалы пройдете – Праудедки называются. Рисунки там наскальные есть. Капища. Место особое есть – Чальмны Варэ. Если дойдете, конечно. Он опять помолчал, задумчиво жуя кусок мяса. Потом снова встрепенулся. - Да нет, ничего жизнь была. Хорошая. Тяжелая только, - дед обхватил граненый стакан не по росту широкой ладонью, опрокинул в себя. Затем медленно залез на огромный, в полдома топчан, что тянулся вдоль всей стены. Пятнадцать человек легко могли разместиться на нем. Одеяла, шкуры, но чистые. Не было в них заскурузлого запаха человечьего отчаянья. Из грубых досок сколоченный, приземистый и крепкий – он казался очень уютным и теплым – за стенами продолжал бушевать ветер, окошко текло водой дождя. Было слышно завывание озера Любви. ------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- Сёй* (коми) – ешь. Сейд* (саамск.) – культовое сооружение, большой камень, установленный на несколько маленьких. Куйва* - огромное изображение великана на одной из скал над Сейдозером. Володю увела куда-то баба Лена. Он всю жизнь прожил среди степей, хоть и украинец по национальности. В лесу, в тундре – первый раз. Поэтому порой наивен как новое ведро на краю колодца – стоит, сверкая, солнцем цинка, на краю, не зная о грядущем полете вниз. Хорошо, что есть цепь. Мне не спалось. Тот самый мандраж, невероятный для сорока лет страх, который поселился в душе задолго до похода, не давал ни на минуту расслабиться. Лишь иногда получалось на мгновение задушить его глубоким, колодезным глотком алкоголя, но и тогда он лишь помогал упасть в оленьи шкуры сна, пробуждение от которого было еще более пугающим. Я не знал, почему так в этот раз. Позволял себе немного догадываться. Но никак не мог окончательно определиться. Дед Андрей похрапывал на топчане. Я в очередной из многочисленных раз достал из рюкзака карту и описание маршрута. Открыл ее и стал всматриваться в заученные изгибы рек. Одна из них носила странное имя - Афанасия. Ко второй, огромной, безлюдной и величественной – предстояло дойти. Поной, Собачья река в переводе с саамского. Не самое веселое имя… Не знаю, что за странная прихоть ведет меня на север. Она неодолима. И часто, опять собираясь, укладывая вещи в рюкзак, думаешь со страхом и упованием – бесы ли манят, промысел ли божий. Так и мучаешься в сомнениях, пока не дойдешь до края, где открывается всё. Там узнаешь – благодарить или бежать. Я еще раз прочитал описание маршрута. На сгибах его уже начали протираться дыры. Да, безлюдье на сотни километров. Да, четвертая категория. Да, на сплавах предыдущих лет погибло одиннадцать человек. Но неотвратимо и ласково манила зелено-голубая карта обширной местности. Были в ней обещание и загадка, как в красивой испуганной женщине, уже покорной, уже сдавшейся. И нужен очень трезвый глаз, чтобы за нежной податливостью этой суметь увидеть мгновение острого стального взгляда из-под трепещущих в страхе ресниц. Всё, хватит. Карту опять в рюкзак. Сапоги на ноги. В дверь, наружу. На мне брезент энцефалитки, на поясе - нож, в ногах твердость, в груди – решимость, в голове – задор. Сделав глоток спирта и закусив куском оленины, я вышел из дома. Посреди белой ночи, в северной глуши, стояла черная избушка. Черная она потому что стены из тонкомера снаружи обтянуты толем – таков кольский стиль. Поверх толя зачем-то – маскировочная сетка, скорей всего – для красоты. Низкая крыша из почерневшего от времени шифера была полога – сугробы снега наверху давали зимой лишнюю толику тепла. Маленькие окошки тоже берегли жизнь от лютого холода. Хлипкая изгородь, сплетенная из тонких березок - не от человека или зверя. Задерживая снег, она принимала на себя удары ветра с озера. Ещё был огород – два метра вскопанной земли, из которой торчала пара былинок лука да робко пробивались листья клубники – ягод нужно было ждать к сентябрю. Куриных ножек у избушки не было. А, может, и были, просто она низко, нахохлившись, присела на землю. По двору бродили две добрые собаки-лайки. Я сразу подружился с ними за оленью кость. Поодаль была привязана собака злая. Помесь сенбернара и кавказской овчарки, она когда-то была сильно обижена людьми. Поэтому бросалась молча, без предупреждения. Лишь внезапный звон толстой цепи мог спасти от смертельной опасности. Которой не почуял черный кот Василий, и спина теперь была без шерсти – страшные зубы сорвали шкуру с обоих боков и сверху. Теперь кот был черно-розовый, непонятно как выживший, но по-прежнему ласковый и ждущий рыбы. Добрые собаки иногда шутливо прихватывали его то за голову, то за шрам. Он игриво отбивался, не выпуская когтей. Цепь же обходил далеко. - Пойдем, Володя, я тебя с собачкой познакомлю. Чтобы не покусала случайно, - из-за изгороди донесся голос бабы Лены. Следом за ней покорно шел Володя. Бывший чемпион по плаванию, двухметрового роста, он по жизни был слегка задумчив – водная среда медленнее, тягучее воздуха. Длинноволосый, с черной бородой, он для пущей красоты одел в лес спортивный костюм былых достижений, с золотой надписью «Kazakhstan» на спине. Основные же цвета его были желтый и голубой, символизируя, возможно, происхождение бывшего пловца. «Ну что, пираты в городе», - так приветствовал его вчера первый встреченный на кольской земле. Действительно, большая серьга в ухе Володе бы очень подошла. Всё почему-то быстро вспомнилось, пока я наблюдал, как маленькая баба Лена властно ведет большого Володю к привязанной на цепь собаке. - Кровавик, - она сунула ему в руку зеленоватый, с красными пятнами камень, - Саамская кровь называем. Подарок тебе. - Познакомься, Бэрик, свои, свои, - баба Лена стала сильно гладить пса, пригибая его голову к земле. Тот тихонько рычал. - Володя, не бойся, наклонись, погладь собачку, - какие-то особые ноты появились в ее старческом раньше, резко помолодевшем голосе. Володя послушно нагнулся. Как удачно спикировавшая чайка, взлетающая вверх с добычей, навстречу большому росту взмыла баба Лена и впилась в большие володины губы тяжелым, сильным поцелуем. От неожиданности и ужаса мой друг на секунду замер, а затем навзничь опрокинулся на спину, стремительно, по-заячьи перевернулся, и на четвереньках ринулся прочь. - Куда, куда, стой! – баба Лена пыталась прихватить его за желто-голубой костюм, но он вырвался и колобком закатился за угол избушки. Затрещали сучья. Баба Лена оглянулась, поправила седые волосы и вернулась в дом. Минут через десять, так и не отойдя от увиденного, туда же зашел и я. Еще через десять минут осторожно протиснулся запыхавшийся Володя. Дед Андрей не спал, сидел на лавке. Баба Лена снова накрывала на стол. - Это – моя женщина, - мрачно сказал дед Андрей испуганному Володе, и тот лишь смышлено моргнул большими понятливыми глазами. Остаток ночи прошел в полубреду. Снова разгулялся ветер за окном. Снова пошел дождь. Чуйка не подвела меня, и я лег с краю топчана, ближе к стене. За мной пристроился Володя. Дальше лежал дед Андрей. Он снова выпил, и камлал всю ночь. То начинал умолять тоненьким голоском «Не трогай, не трогай меня, я нормальный мужик». Потом затихал на десять минут. Я сразу проваливался в сон. И просыпался от его грубого и тяжелого, как холодная вода, приказа «Лежи тихо. Жди». Волосы начинали шевелиться у меня. Сзади беспокойно ворочался Володя. Дед Андрей опять затихал, чтобы через новый промежуток зашептать «Володька, Володька, вставай, налей деду». Бабы Лены было не слышно. Но я знал, чувствовал, что она не спит, что она где-то рядом, и внимательно смотрит сквозь темноту холодными острыми глазами. Всё это повторялось раз за разом. Я не знал уже – во сне или наяву. Ужас был на дне темного провала, куда я летел в забытьи, но, вздрогнув и проснувшись, я понимал, что наяву страшнее. Приснилось ли, вспомнилось, но я отчаянно и вновь увидел, как ты пила мою кровь. Мы расставались, вернее, уходила ты. А мне было нужно показать, что наплевать, что не боюсь ничего. Даже этого, что казалось равным смерти. Я был безбоязненным тогда. И браво водкой заливал лихое горе. Позвал на праздник друга своего, пьющего доктора. Мы выпили в машине. Я сходил в аптеку и купил систему. «Откачай-ка мне, братка, крови. Кровопускание должно помочь». И когда набралось поллитра, взяли еще водки и пошли к тебе. Мне так хотелось напугать тебя каким-нибудь особенным путем. Я смешал водку с кровью и грубо приказал: «Пей!» И всего ожидал – слез, страха, негодования, рвоты. Но не смеха. Ты смеялась и пила. Одну рюмку, другую, третью. Смеялась, внимательно глядя мне в глаза холодным острым взглядом… Наконец настало утро. Чуть только белесость белой ночи сменилось солнечным лучом, прорвавшим вдруг тяжелые тучи Ловозера, мы с Володей одновременно вскочили на ноги. Тихонько выскользнули из избушки, умылись живою серою водой. Прокрались обратно за вещами. А на плите уже вовсю кипел чайник. За столом улыбчиво сидел дед Андрей. Баба Лена резала пластами розовое, прозрачное мясо большого жирного сига. - Садитесь завтракать, - дед Андрей был явно в духе, - Володька, налей деду. - Сёй, сёй, - баба Лена щедро накладывала на тарелки неземного вкуса явство. - Я вот что думаю. Далеко-то я вверх не ходил. Покажь-ка карту. Да, Марйиок, потом еще километров тридцать. Волок. Койнийок. Тяжеленько вам будет, - радостно заключил дед: - Но один точно вернется. Не знаю, как хохол, а карел вернется точно! - Куда, как вернется? - я подлил старику еще, но тот лишь широко улыбнулся в ответ. - Дед, а может ты – смотритель реки? – Володя настороженно спросил. Тот снял с лица улыбку и сказал вдруг серьезно и жестко: - А ты больше никогда так не говори! И, через минуту молчания: - Ну, с богом! Длинный путь. Мы быстро собрали байдарку. Кинули вещи, погрузились сами. Мяукнул на прощанье Васька-кот. Залаяли лайки. Зазвенел цепью сенбернар. Я оттолкнулся веслом от близкого дна. Володя покачнулся, сидя в носу со вторым веслом. - Задницей, задницей равновесие лови! - крикнул я ему главный байдарочный секрет. - В жопу поветерь!!! – сказал дед Андрей и обнял бабу Лену за плечи. Через несколько гребков мы были далеко, и, с трудом обернувшись в узкой лодке, я увидел две маленькие уже, пристально глядящие нам в спину фигурки. Рядом бегали собаки, и черно-розовой запятой вился возле ног кот". Часть 4. Если предыдущие похождения уложились в три дня, то последующий путь занял семь дней. Только пару километров от устья Афанасия радовала спокойным своим характером. Их мы прошли на веслах. Дальше начались пороги и быстрое, километров 10 в час, течение. И тут началось то, что потом вспоминалось как страшный сон. Постоянный дождь, холод. Хорошо, что был куплен тент, который при переходе дождя в ливень быстро натягивался между двух деревьев, и мы пережидали самые бурные минуты под ним. А самое главное - кусты. Заросли карликовой березки по берегам - густые и спутанные, словно волосы африканки . Продираться сквозь них стоило очень большого труда. Походная колонна выстроилась так: я впереди за шкерт тащу груженную байдарку, Володя сзади отталкивает ее веслом от берега, когда она носом упирается в заросли. Река была очень красива, но времени и сил любоваться на красоты не оставалось. Будто безумная конкиста мы продирались вперед. Первый раз, когда услышал за спиной громкий плеск, испугался - подумал - то ли медведь прыгнул в реку, то ли рыба плеснула. Оказалось, Володя неловко подскользнулся и упал в воду. В дальнейшем он проделывал это раз по десять на дню. Первый день мы шли довольно бодро. Еще бы, впереди было семьдесят километров вверх по течению Афанасии, шесть километров волока по суше и четыреста километров сплава. Напевали тут же рожденный романс: Не говорите про кусты, не говорите. Вы лучше спирт водой тихонько разведите. И шапку новую мою не проеб...те. На привалах начали пропадать различные вещи. От усталости. Зато груз становился легче. Сырые носки пытались сушить, заворачивая их в нагретые в костре камни. Помогало плохо. Спальники, палатка - все было влажным. И самое главное - постоянно висели над головой ловозерские тундры. Постоянно казалось, что за нами кто-то смотрит из леса... День на третий я вспомнил, как тянуть байдарку с помощью двух шкертов - один, привязанный за нос, другой - чуть впереди середины борта. Тогда она как кораблик сама отходит от берега. Участь Володи облегчилась. Но кусты становились все гуще. На редких песчаных участках берега стали попадаться следы жизнедеятельности медведя. Сначала я не говорил Володе, но потом он сам догадался. Иногда они становились настолько многочисленными, что ногу было трудно поставить. Стали попадаться из следы росомахи. Из оружия у нас были ножики и четыре китайских гранатки-фейерверки - их резкого хлопка медведь должен был испугаться, в случае чего. А еще мы громко пели, чтобы нас было заранее слышно. А посуда вперед и вперед По полям по болотам идет. Когда я уходил порой вперед на разведку и рыбалку, Володя от ужаса принимался аж танцевать Рыба не клевала совсем. Хотя места отличные. Пороги, перепады, одиночные камни в русле. Но не первый раз сталкиваюсь в тундре - нет комара-нет рыбы. А для комаров было слишком холодно. Я перепробовал весь арсенал блесен и приманок - ни поклевки. На третью ночь в палатке Володе приснилось, что медведь просовывает снаружи ему под спину лапу, а он послушно приподымается. На четвертую ночь ему приснились наши надгробия, с открытой датой выезда А меня мучили воспоминания о женских бесах - суккубах. И постоянно кто-то наблюдал из леса. На пятую ночь я проснулся в палатке от стонов. Володя лежал с открытыми глазами и мычал. - Что случилось? - спрашиваю. - Понимаешь, мне ночью в голову вошел парализующий шар. Я не мог пошевелиться. А ты все спишь и спишь. Только глоток спирта помогал утром подниматься и продолжать путь. Он же помогал вечером заснуть. К чести Володи он держался молодцом. И постоянно говорил о том, что возвращаться не будет - боится бабы Лены. Потом мы много раз обсудили нашу мудрость - не взяли с собой Машу Изумрудову, одну на двоих Да и фамилия у нее какая-то цыганская. Ноги от постоянного холода и сырости стали сине-мясистыми. Сил оставалось все меньше. Я начинал задумываться над дальнейшим ходом. Постоянно перечитывал отчеты, рассматривал карту. Открывалось то, что раньше пропускал мимо глаз. Что в верховьях Афанасии идти придется вообще по воде - берега будут сплошь заросшими. Что Койнийок в начале своем километров пятьдесят узкой канавой идет по болоту, а комариное время было на подходе. Что Поной в нижнем течении стремительно струится в каньоне с высотой отвесных стен до 150 метров, и думать об этом было неприятно. Что заброшенная саамская дреревня, которую мы должны будем проходить, называется Чальмны-Варэ, в переводе на русский - Глаза леса. А места начинались заповедные. Утки ныряли в воду при каждом повороте реки. Вдоль нее постоянно летали лебеди-кликуны. Жирного наглого гуся я несколько раз пытался сбить спиннингом. Следов медвежьих становилось густо и обильно. Кто-то постоянно наблюдал из леса... На седьмой день с утра я сказал Володе, мол, что-то здесь все не так. Давай, говорю, проведем эксперимент. Я пойду кидать спиннинг, и попрошу одного женского беса по имени, которое знаю, попрошу, чтобы дал рыбы. А ты будешь стоять в стороне и наблюдать. Вышли на берег. Я позвал и попросил. Сразу клюнуло два хариуса, один за другим. Мне все стало ясно . Устроили дневку, а потом, словно семужья молодь - покатники, скатились по Афанасии обратно в Ловозеро. Кстати, и погода сразу наладилась Итог: мы прошли вверх по течению около сорока километров. По карте до волока оставалось примерно столько же. Потом шесть километров волока по суше и четыреста - сплава вниз по Поною. Выход с него был тоже не ясен - вертолетчики или пограничник, с пересадкой на "Клавдию Еланскую", которая тоже ходит без четкого графика, раз в месяц. Да, через месяц после нас по этому маршруту хотел пройти московский юноша Тимофей на двух ПВХ-шках с моторами. Когда мы оценили обстановку, то хотели на каждом привале ставить таблички со словами "Тимофей, вешайся" В итоге парни поднялись по Афанаське всего 10 км. Вывод: не хватило сил, прежде всего моральных. Идти туда нужно обязательно с оружием, минимум втроем. Маша Изумрудова могла бы предать сил, стройнобедро идя впереди, но каждому нужно по Маше, иначе возможны конфликты И нужно уважительно расспрашивать местных. Знающие люди сказали потом, что нам нужно было знать Слово. Без него нас туда не пустили. Уже когда вернулись домой, а по расчетам должны были быть на волоке, в самом сердце Ловозерья, у меня страшно разболелась нога, с опухолью, гноем из под ногтей и прочими радостями, ходить месяц не мог. Вот бы Володя повеселился на волоке Очень хочется вернуться туда. И вернуться оттуда. Часть 5. Заключительная. Хочется поставить жирную, сочную точку в конце отчета. И она будет не о количестве пойманной рыбы, которой по-прежнему есть на Кольском. Есть семга в Поное, и килограммовые хариусы в его верховьях. Есть кумжа и сиг в Ловозере. Правда, щуки мало - местные рассказали, что до недавнего времени Серебрянская ГЭС почему-то устраивала сброс воды именно в период нереста, и вся икра оставалась висеть на кустах. Так что большинство рыбы уничтожают, конечно же, браконьеры, а государство как обычно не при чем. Не при чем оно и в судьбе села Поной, в котором нет сейчас жителей. А был преуспевающий колхоз-миллионер. Сейчас все радостно вскрикнут - проклятая нынешняя власть! А вот и нет. Укрупнение деревень 60-х годов, когда в одночасье были просто закрыты десятки поморских сел, люди вывезены, олени переданы другим колхозам. Именно про те времена книги и заметки, которые отыскал в ловозерской библиотеке. "Дожили до дён - стал огонь холодён" - ничего нет точнее поморского языка. А вот уже в девяностые жители пытались вернуться в село, заново начать жить там и заниматься исконными промыслами. Тут уже просто не дали - семужьи участки реки были отданы под рыболовные базы для иностранцев. А мы с вами опять браконьеры на родной земле. В отличие от многих, клянущих Америку, я был там несколько раз. Ездил и по глубинке, бывал в индейских резервациях. Так вот, угнетаемые индейцы живут лучше, чем мы на своей родине. Там больше уважают их права и историю, чем мы - свою собственную. И не нужно искать соломину в чужом глазу, хотя это, конечно, легче. Я к чему - любовь к стране и любовь к свободе должны уровновешивать друг друга. Перекос в любую сторону отзывается на нас самих. Спасибо всем, кто прочитал и оставил отзывы! Удачной рыбалки, охоты и путешествий! В Ловозерской библиотеке оказались мои книги. Поэтому меня узнали. Радостно!!! Хорошо вырваться из суровых объятий Севера и вернуться на юг, в солнечную Карелию!
Дмитрий Новиков, из поколения 40-летних, сравнительно недавно вырвался на орбиту общероссийской известности: в 2007 году он получил Новую Пушкинскую премию, в 2013 г. республиканскую премию «Сампо» (Карелия) и совсем недавно, осенью 2014 года, премию «Поле Куликово». Но у себя на родине – в Карелии - он оставался как-то на обочине признания. Этому парадоксу есть объяснение, прежде всего - «сермяжное»: своей яркой до экзотичности прозой, воспевающей суровую красоту русского Севера — карельской «подстоличной Сибири» и Беломорья - Новиков буквально околдовал обитателей обеих столиц , задыхающихся в смоге и замордованных круговертью офисных будней. Там и пребывали его фанатичные поклонники в ожидании новых откровений о подлинной жизни, а не о ее выморочном подобии. Свежей мощью своего пассионарного присутствия Д.Новиков словно вновь открыл для них горизонты вольных странствий по таежной глухомани и опасным маршрутам первопокорителей Севера. Есть Карелия и есть другая Карелия. Одна Карелия - дежурный образ гламурно-туристического (к)рая с затасканным его брендом — злосчастными Кижами. Мы испытываем ностальгию и по такой Карелии. Это - знакомая, узнаваемая, даже желанная цель для ближних и дальних туристов. Есть известная, изданная в советские времена книга С.Панкратова и Б.Поморцева, подсвеченная мерклым марксизмом и риторикой красивых слов-паролей - «Север в душе моей», где прошлое и реальная жизнь Заонежья и Калевалы служила лишь трамплином для сотворения («в душе») надуманной и пафосной Карелии. А у Д.Новикова сам человек навсегда заключен-заточен в могучие объятия северного края - « В сетях Твоих», и ему уже не дано освободиться от них. И в беде, и в радости. Вот эту другую Карелию открывали для себя уже первые читатели Д.Новикова. О ней он, по главному, и сейчас пишет. Тематически уже к 2000 году тут, казалось бы, не было целины: всё вспахано, засеяно, а потом трачено и замусорено, вырублено и стоптано. Так что оставалось пробивать створ через уже наработанное: между С.Писаховым, Б.Шергиным, Дм.Балашовым, даже П.Бажовым, В.Пулькиным с их былинно-сказочными героями, с отработанным уже образом сказителя-вспоминателя, со скитальцами Пришвина и «деревенской (крестьянско-христианской) прозой» В.Личутина и В. Астафьева с «Царь-рыбой». У Балашова царил культ Новгорода — от Александра Невского до «на диво высокой культуры северных крестьян-поморов». У него же были и «Сказки Терского берега Белого моря» (1970). У Г.Горышина выстрадан очерк о последних вепсах («Гора и берег»). Маячила у С.Панкратова тема «Мой Север» (1960) и «Север в душе моей» (1986) - «рождение мира, сурового и прекрасного в своей сущности», «тяга к личности повышенной активности в высоком накале труда и духовных исканий». С.Пронин одним из первых написал о «предпринимательстве»: «Запаренный Колёк, или Записки провинциального бизнесмена» (1997). Вот и пришлось идти по хоженому, тут и пошла «своя погудка». Сказался поворот прежде всего в «смещении галса»: не балашовская царская вертикаль власти, а отодвинутая на предел горизонталь — граница, рубеж. И рубеж не только смысловой, но и стилистический: но какой? Пройти створ между сценически-оперной словесной риторикой Балашова (он — театрал по первой специальности) и моральным надрывом Астафьева. «В сетях Твоих» дают удачный опыт в стадиях приобщения к тайнам Севера — от дикого азарта «беглеца из цивилизации» к взрослению души, к толкованию Севера как Апокалипсиса - «места последней битвы между добром и злом». От того тексты Дм.Новикова трудно числить лишь по ведомству «Литература Карелии». Север для него – не просто география. Его сетку координат определяет не столько горизонталь – территориальная близость к сопредельным соседям –к финнам и скандинавам, сколько встающая в веках вертикаль предания о крае Земли как о последнем рубеже-границе между Твердью и Океаном по периметру Белого моря. Вот как подан у Новикова обобщенно-мифологический образ Поморья: «Нет ничего в мире пограничнее, чем берег Белого моря. Здесь всё рядом, близко, сцеплено неразрывно друг с другом – белое и черное, пьянство и честность, неистовость и покой. Здесь главная русская свобода, обещанием свободы попранная. Здесь смертельная красота. Здесь радость отчаяния». Да, у Новикова Север — не просто география, а как бы четвертое измерение бытия, включающее и время-вечность. Природа и история — ключевые темы Д.Новикова, где главенствуют « три пронзительных в своей немудрености вопроса: «Куда едем? Зачем едем? Ищем чего?». Стихии природы (die Elemente) присутствуют в его беломорской теме в двойном смысле — как первоначала бытия и как элементарная жизнь, где всё близко и всё родное (простота и святость). Недавний международный инцидент вокруг Гринпис и Новой Земли подтверждают точность интуиции художника: на нашей памяти утверждается новое в своей действенности чувство жизни с новым пониманием границы — трансграничности жизни, где каждый отвечает за всё. Должен отвечать. На волне мифопоэтического, даже языческого вдохновения и рождаются в новиковской прозе ее лейтмотивные темы – «люди как рыбы» и «любовь как ловля». Об этом притча о сёмге - «сиятельной рыбе» («В сетях Твоих»). Дмитрий Новиков – прирожденный рассказчик с установкой на устное предание - повествование на живом голосе. О нем можно сказать словами Ю.Нагибина: он наделен «... даром затейливого, сладко-горького русского сказа». В «неклассической прозе» Новикова – отблески стиля северорусских сказителей-писателей (Б.Шергина, В Личутина), но и следы искусно перенятых уроков у таких мастеров орнаментальной прозы, как А.Белый, А Платонов, И.Бабель, или у вселенских виртуозов «магического реализма» от Кортасара и Гарсия Маркеса до Павича. Новиков – рассказчик-сказочник. Рассказ «Другая река» содержит в себе, кажется, всю палитру накопленных традиций в фольклоре и в современной словесности, где присутствует черты и народного (устно-анонимного) предания, и литературной (авторской) сказки с их тройственными устоями: развлечение, поучение, познание. В параллельной биографии нашего современника-земляка, спроецированной на житие великого грешника Варлаама Керетского, открывается захватывающая панорама страстных исканий человека между жизнью и смертью, любовью и ненавистью, верой и надеждой. И скрепляет этот разнородный материал сказочный мотив «ходить страху учиться» под русский достоевский аккомпанемент — «Смирись, гордый человек». Словно бы случайное спасение героя рассказа, замерзающего у полыньи в приполярном безлюдье, воскрешает мир волшебной сказки, где чудо удостоверяет само волшебство жизни неявным (православным) заступничеством — милостью Творца. Но не только тематикой захватывает проза Новикова: в центре его пейзажных панорам со следами покорения и разорения родных краев стоит человек – его судьба, череда его нескончаемых испытаний в симбиозе с Природой и в кровавых пертурбациях Истории. Нынешние обитатели северных пределов увидены у Новикова не глазами туриста, а родственным взглядом: «Север – край света. Край такой, где единственно возможны бывают свободные мечты, где единственно неподвластен может быть человек воле чужой». Характер его героя (неизлечимого «хроника пограничных состояний») сложился и закалился в горниле рискованных поисков «различных, иногда пугающих истин» («Жабы мести и совести») - на границе допустимого. Практически-явленная, а потому неотразимая черта его героев в северных пределах— волевой разрыв самого удушающего экзистенциального захвата «социальной обыденности», того, что ввергает каждого в ад заботы и страха: у него человеку дано перепрыгнуть через утробную физиологию в свободу духовного воспарения, правда, ценой бесстрашного признания - страданиями близких и любимых (тема «внутренних бесов»). Знакомство с миром Новикова открывает нам через его лирического героя тип особого творческого поведения как антропологическую матрицу ХХ века – яростное присутствие Я с глубинными национальными корнями (по бабушке он – карел) в кровавом массовом водовороте истории во имя поисков правды и красоты («Стиль – это боль»). Мифическое присутствие древних преданий – от саамских обрядов до аллюзий из «Калевалы» - органично обрамляет его мировидение. Такая провинция - «глубинка» - наделена и бездонной памятью, воплотившей в мифах, сказках и повериях «коллективные галлюцинации» народа. Но этот сосуд коллективного бессознательного, в котором, как во фьорде, по метафоре К.Г.Юнга, кипит жизнь мирового океана, является вместилищем совместного человеческого опыта огромной значимости и масштаба: здесь тоже ощущается могучее присутствие космических сил — то грозных, то благоволящих ко всему живому. Книга «В сетях Твоих» композиционно построена, говоря новиковским слогом, катамаранно - с двумя несущими подушками в виде введения-интервью («Идеальный русский характер») и послесловия («Новые поморские сказы имени Шотмана, или Мифы «нового реализма»). Эти тексты придают всей исповедально-личной книге Д.Новикова характер открытого диалога и спора с читающей публикой по самым жгучим вопросам: о чем писать (Русская идея) и как писать (в русле «нового реализма» или постмодернизма). Автор на всё дает свой ответ: единение важнее «деления на черно-белое» («вчувствованная внимательность к жизни, ко всем ее светлым и темным проявлениям, ...предельная, порой и запредельная искренность, тяжелое бремя обнажения души» («Чем больше боли, тем лучше стиль») и работа с мифом — главное в «новом реализме». Эти установки говорят о прямой причастности Д.Новикова к трудным поискам современной литературы, где видную роль играет как раз поколение сорокалетних - «новых реалистов». В опытах его сверстников (от С.Шаргунова до Д.Гуцко) есть посыл уйти от изначального автобиографизма с его «персональным небом» (А.Татаринов) через обращение к прошлому к началам метафизическим с вечными темами и к историософии — когда сотворяется императивом личной воли автора образ родного мира («Голос внутренних озер»). И здесь Д.Новиков — себе на уме: он выстраивает свою книгу с романным зазором. Тематически связав рассказы темой Севера, он намечает в них историю главного героя (под разными именами) и скрепляет ее лейтмотивом трудной, мучительной любви. Выходы в историософию (загадки биографии деда в «Запахе оружия») и в метафизику личного мифа (в сказании о великом грешнике Варлааме Керетском в «Другой реке») скрепляют материал тонкой, но прочной сетью смысловых отношений. Похоже, он движется к своему роману-мифу, к притчевому повествованию, оснащенному уже освоенными в рассказах параметрами вертикали и горизонтали — по формуле «яростных танцев семги»: «Свирепым серебряным веретеном, в невероятном каком-то вращении выстреливала она из воды в единственно необходимом направлении — прямо в небо» («Жабы мести и совести»). В движении тем книги очевидно: Д.Новиков одержим идеей строить, на его языке - «окормлять», креативно расширять способ присутствия человека в большом и малом мире. Пора рыбалки не закончилась, но она занимает свое место уже не в кругу центральных занятий, а в зоне необходимого досуга и душевного отвлечения. Тексты Новикова на сегодня — не приготовленное по фирменным рецептам блюдо умственных решений, а весть о тайне человека, обращенная к нам, сегодняшним, и необходимая для нашего же спасения (воспользуемся образом В.Бибихина, навеянным духовным уклоном «Дневников» Л.Толстого). Книга Д.Новикова «В сетях Твоих» по своим установкам располагает большим нравственным потенциалом, облеченным в редкостно-действенную оболочку сладко-горького русского сказа.
Л.Мальчуков 7.04.2015
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |