Мой сайт

Прочитав рассказ Валерия Рыбакова о Москве, я тоже решила поделиться своими впечатлениями сорокапятилетней давности о нашей столице. Написано от третьего лица, но это о моей семье и обо мне, в 1969 году студентке второго курса архитектурного факультета Кишиневского политехнического института.

Итак, прольем свет на противоречивое советское прошлое)

 ...В своём отношении к родным Лена видела глубину, не поддающуюся простому измерению, но особенно она любила брата, единомышленника и незаменимого друга, с которым могла без опаски делиться всеми переживаниями и замыслами, и когда на зимние каникулы подвернулась неожиданная поездка в Москву к троюродному брату Алику Розинкину, она ни минуты не задумывалась, так как заодно могла навестить Женю, проходившего службу в ракетных войсках недалеко от столицы. Запихав в сумку целую гору подарков для брата и Алика, в том числе три бутылки марочного «Негру де Пуркарь» и два огромных пакета рогаликов с начинкой из сливового повидла с грецким орехом, испечённых бабушкой для любимого внука (часть которых в страшной спешке подгорели, и раздосадованная Ольга готова была их выбросить, но отец, прибежав с последними наставлениями, засунул их обратно в сумку, заметив, что «в армии и не то сметут»), Лена посидела со всеми на дорожку и наконец выскочила из дома, в лёгком коротком пальтишке, обтягивающих модных сапожках и вязаном берете, едва прикрывающем копну рыжих волос, с намотанным вокруг шеи разноцветным шарфом; прыгнула в ожидавшее возле ворот такси, по-юношески отмахиваясь от назиданий бабушки быть в чужом городе осторожнее и одеваться теплее; откинулась, счастливая, на мягкую спинку. Рванув с места, машина понеслась в аэропорт — впервые Лена ехала так далеко одна, да ещё в Москву! Ура! Да здравствует свобода!

Это был первый в её жизни полёт. С замиранием сердца она вглядывалась в стремительно мелькавшие за бортом разгонявшегося лайнера сооружения аэропорта и превратившуюся в сплошную рыжую полосу пожухлую зимнюю траву вдоль проносящегося под крылом серого бетона. Вдруг некая сила вжала её в кресло, земля моментально провалилась и вместе с постройками улетела куда-то вниз, потом всё снова повернулось, и в иллюминаторе появились сиреневые перелески с видневшимися в оврагах белыми пятнами снега и похожие на заплатанную ткань жёлтые, оливковые и оранжевые квадраты полей. Земля проваливалась всё дальше и дальше, обнажая бесконечную гряду уходивших за горизонт, похожих на смятую постель холмов с лесистыми склонами и взблескивающими в ложбинах извилистыми ручьями. Внизу показался белый город с ровными прямоугольниками кварталов. Зимнее ясное солнце заливало прямые улицы, по которым медленно ползли крохотные машинки. Натужно взревев турбинами, лайнер снова развернулся, сильно накренившись, в стекло брызнуло бескрайнее небо с сияющим в вышине солнцем, земля ушла ещё глубже, и всё слилось в размытую акварель, среди которой прощально блеснул холодной сталью Днестр, но тут же затерялся в лёгкой дымке перистых облаков. В проходе салона появилась улыбающаяся стюардесса, заботливо предлагая пассажирам прохладительные напитки и дюшес...

Через полтора часа самолёт начал снижаться. Спустившись в волочившиеся над барашковым морем туманные космы, нырнул в сплошную мокрую серость, трясясь по бугристым облакам. Долго пробивался через многокилометровую толщу, надсадно гудя и вздрагивая всем корпусом, пока наконец не вырвался из сплошного месива облаков. До самого горизонта, насколько было видно сквозь пелену дождя, простирался серый и мрачный город. Ещё несколько минут — и шасси ударилось о мокрый бетон, самолёт слегка дёрнуло и, замедляя ход, он покатил к зданию аэровокзала. В иллюминаторе замелькали влажные блестящие фюзеляжи огромных лайнеров, какие-то постройки и техника. Тяжёлая машина мягко остановилась, в салоне стало тихо, и уже показался неторопливо катящийся к ним через мокрое поле трап. Все оторвались от окошек, засуетились, женщины, рассматривая себя в зеркальца, красили губы, мужчины нахлобучивали шапки, из кабины вышли и быстро прошли к выходу пилоты, а следом устремились и все пассажиры...

За окном такси мелькали голые влажные деревья и почерневший снег на обочине, серые здания и строения, продрогшие и размытые в мокром холодном тумане. Навстречу проносились замызганные машины, грязное скользкое шоссе стремительно уносилось чёрной лентой, пожираемое шипящими колёсами автомобиля. Глядя на всю эту серость и одинаковость, Лена всё ждала, когда же появится та, другая Москва, красивая, цветная и яркая, с игрушечными церквушками и арбатскими переулками, которую она знала по многочисленным архитектурным книгам и альбомам, красовавшимся на полках в мастерской отца, но пока видела только неестественно огромные хлопья мокрого снега, разбивавшиеся о лобовое стекло.

В тот день она так и не увидела настоящую Москву. Такси окольными путями добралось до проспекта Вернадского, где в трёхкомнатной кооперативной квартире жил троюродный брат, академик, начальник отдела секретного института, Алик Розинкин с женой Тамарой и восьмилетней дочкой Инночкой. Расплатившись с водителем и подхватив тяжеленную, набитую подарками сумку, Лена поднялась в лифте на девятый этаж и, остановившись перед нужной квартирой, вжала кнопку звонка. За дверью смутно слышалась музыка, какой-то неразборчивый шум и монотонный гул. Долго не открывали, затем раздался щелчок английского замка, дверь распахнулась — перед ней стоял Алик. Он совсем не изменился с тех пор, как ещё аспирантом приезжал к ним в Кишинёв. Всё такой же красивый и уверенный, с непослушной русой шевелюрой. Внимательным взглядом серых глаз из-под очков он пару секунд вопросительно смотрел на Лену, и тут она поняла, что он её не узнал:

— Алик, здравствуй, — сказала она, робко улыбаясь. И вдруг всё словно взорвалось.

— Леночка! Здравствуй! — и тут же в квартиру. — Тамара! Иди сюда! Посмотри, кто приехал! — и снова к ней. — Как же ты выросла! Проходи, проходи! — Алик увлёк её в прихожую, подхватил сумку. — Что у тебя там такое тяжелое? Ха-ха-ха... Только Витька мог такое учудить! Представляешь? Тамарочка! Виктор зачем-то подложил Леночке в сумку кирпичи...

В дверях прихожей показалась улыбающаяся девочка с длинными русыми косами, за ней вышла Тамара — высокая, стройная и красивая, с коротко остриженными тёмными волосами и тонкими чертами лица. Она окончила институт кинематографии и работала на «Мосфильме» инженером звукозаписи. Часто бывала в командировках за рубежом, объехала всю Европу, в то время как Алик, работая в режимном институте, был невыездным.

— Мы ждали тебя вечером. Алик звонил Виктору, и он сказал, что ты сегодня приезжаешь. Вот и уборку закатили, — в конце коридора стоял пылесос, брошенный шланг змеился на полу.

Алик помог снять пальто, мягко подтолкнул в комнату и, усадив в велюровое кресло, продолжил выяснять её маршрут:

— Румынский экспресс приходит только вечером, — он сел в кресло напротив. — Рассказывай, на чём добиралась?

— Вообще-то... на самолёте.

— С ума сошли! Кто же летает зимой из Кишинёва? На поезде быстрее.

— Но я долетела всего за два часа.

— Просто повезло. Взгляни, какой повалил снег, уже ничего не видно за десять метров... Ну, ладно. Рассказывай. Как Виктор? Все буянит и ревнует? Он всегда ревновал Татьяну. Твоя мама в молодости была красавицей. Даже я мальчишкой был в неё влюблён. В ней был какой-то особенный шик... Давно я их не видел...

Потом посыпались расспросы об учёбе, о сёстрах, о бабушке. Тамара, меж тем, накрыла маленький стеклянный столик, и Лена, вспомнив про подарки, достала из сумки конфеты «Букурия» и бутылку вина. «Негру де Пуркарь» привело Алика в ещё больший восторг, он вспомнил, как они с Виктором частенько захаживали в «Краму», расположенную в подвале гостиницы «Интурист», и под грустные и весёлые мелодии флуера распивали красное вино, закусывая брынзой и мамалыгой. «В подвальчике под каменными сводами стоял сизый дым, компания художников за столом обсуждала только что прошедший двадцатый съезд о последствиях культа личности, и всем казалось, что наступила новая эпоха. Это были чудесные времена», — рассказывал Алик, а за окном буйствовала метель и, завидуя счастливым улыбкам давно не видевшихся людей, швыряла в стекло липкие хлопья снега.

Гостье постелили в отдельной комнате. Белое, в мелкий цветочек, постельное белье мягко похрустывало свежестью, ночник отбрасывал на подушку розовый свет от абажура, и, открыв книгу, которую ей посоветовала Тамара (это был «Дом, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу), Лена подумала, что в отличие от их семьи, всё здесь дышит спокойствием и умиротворением. Утром предстояло рано встать: надо было навестить брата, а в оставшееся время устроить себе экскурсию по Москве. Тамара пообещала достать контрамарки на все нашумевшие спектакли: «Посмотришь на знаменитых актёров». Лена не заметила, как уснула, а когда проснулась, в доме было ещё темно, и только из кухни слышался шум льющейся воды, что-то скворчало и доносились аппетитные ароматы. Приняв душ и одевшись, Лена появилась в дверях. Чтобы не разбудить остальных, Тамара поприветствовала её одной улыбкой и вполголоса поинтересовалась, как ей спалось «в столице нашей Родины». Лена в тон ей ответила, что спалось просто замечательно. На столе появилась тарелка с глазуньей, картофельным пюре и дымящейся толстой сарделькой, и, невзирая на сопротивление, Тамара настояла съесть всё: «Тебе ехать на электричке и ещё неизвестно, когда удастся пообедать». Затем она нарисовала подробную схему — где остановка метро, где надо выйти к Киевскому вокзалу, откуда отходят электрички в направлении Клина — и, сунув в сумку ключи от квартиры и листок с маршрутом, помогла Лене одеться и с последними наставлениями проводила к лифту.

Утренняя Москва поразила суровой озабоченностью и деловитой серьёзностью. Под утро ветер стих, и ядрёный морозный воздух обжигал щёки сверкающими в прозрачном воздухе колючими звенящими иголками. Напа́́́давший за ночь снег бодряще скрипел под сапожками, сияя нетронутой чистотой. От стоявших вдоль проспекта домов тянулись, контрастно выделяясь, тёмные людские потоки, стекавшиеся к большой светящейся букве «М», и, превращаясь возле крутящихся стеклянных дверей в сплошное кишащее месиво, исчезали в залитых слепящим светом внутренностях, словно поглощённые преисподней, чтобы, пережёванные алчущими челюстями эскалаторов, измочаленные, обшарпанные и измученные, вывалиться на сверкающую адским светом, гудящую, завывающую платформу с вылетающими из чёрных провалов поездами, и под монотонное, металлическое «Двери закрываются!..» улететь, набирая скорость мельканием ярко освещённых окон, со свистом втягивая за собой завихряющийся космами воздух, и навсегда исчезнуть в Злобных щелях Шестого круга... Бр-р-р... Лена встряхнула головой, отгоняя мрачное видение, и, сев в очередной поезд, домчалась до станции «Киевская». Оглушённая шумом, грохотом и величавым безумием гранитно-мраморно-бронзового декора, воспевающего эпоху коллективизации и индустриализации, Лена поднялась на эскалаторе и оказалась перед зданием вокзала. Устроившись на жёсткой скамейке полупустого вагона, она принялась рассматривать пробегавшие мимо окон серые фигуры с хмурыми лицами, облачённые в тусклую однообразную одежду, но тут в электричке что-то загрохотало, дёрнуло, вокзал со снующими толпами стал медленно отъезжать и, набирая скорость, скрылся вместе со станционными строениями. Под ритмичный стук колёс замелькали какие-то неуклюжие серые здания, а следом и они сменились рядами чёрных в предрассветном сумраке сосен и елей, покрытых сиреневым снегом. Лёгкий морозный ветер куда-то унёс вчерашние тучи. День обещал быть ясным и солнечным. Через два часа Лена вышла на станции «Клин», пересела на бело-голубой пригородный автобус, и тот покатил её узкими кривыми улочками мимо маленьких домишек, а вскоре выехал на гладкую прямую дорогу, ведущую к воинской части; снова замелькали высокие, стройные стволы берёз и пушистые лапы сосен. На конечной остановке, держа в руках шапку, стоял одинокий солдатик. Над жёстким воротником серой шинели на обритой налысо голове сиротливо торчали красные уши, и весь он выглядел ужасно нелепо на этой безлюдной дороге. Солдат обернулся, и, уронив сумку, Лена бросилась ему навстречу. Волосы выбились из-под вязаного берета, она чуть не плача кинулась обнимать брата. Такой смешной и забавный он был в военной форме...

Они долго сидели в маленьком буфете, Женя с набитым рогаликами ртом расспрашивал о кишинёвском житье-бытье, Лена намазывала толстым слоем чёрную икру на очередной кусок хлеба и, протягивая брату, рассказывала про домочадцев и Розинкиных. Потом она спросила, чем он здесь занимается и что за ракеты они стерегут, но брат сказал, что это «большевистская тайна», и ещё неизвестно, на какую разведку она работает. Лена заметила, что на этот вопрос она не ответит ни под какими пытками, потому что это «буржуинская тайна», а сам он за своим нынешним занятием больше похож на Мальчиша-Плохиша. Стряхнув с гимнастёрки крошки, Женя заявил, что подгоревшие рогалики отдаст сослуживцам, а бутылку «Негру де Пуркарь» выпьет под одеялом сам, пока никто не видит. Лена назвала брата очень отзывчивым ратным товарищем, собрала со стола оставшуюся еду, и Женя отнёс всё в казарму. Вернувшись, он радостно объявил, что его отпустили до вечера и, предложив побродить по окрестностям, натянул на уши свою смешную шапку.

— Как Барсик?

— Барсик здоров и невредим. Недавно слопал у тёти Маруси очередную курицу.

Рыжий пушистый щенок, которого им подарили два года назад, вырос в огромного, огненного окраса, пса. Помесь кавказской овчарки неизвестно с кем, он оказался добродушнейшим по характеру, но своими внушительными размерами приводил всех в ужас. Жил Барсик привольно, на цепи никогда не сидел, но порой в нём просыпался авантюрист, и тогда он делал под забором подкоп в соседский сад, умело и незаметно, словно старый лис, вылавливал зазевавшуюся курицу и, спрятавшись под кустом, раздирал её, как заядлый хищник. Потом выбирался оттуда с усыпанной перьями мордой, не подозревая, что все улики, как говорится, «налицо». Отучить его от этой пагубной привычки никому не удавалось, возмещать тёте Марусе потери приходилось из своего курятника, между тем, как Барсик невинно жмурил жёлтые глаза, надолго забывая своё неподобающее поведение, пока в нём вновь не давал о себе знать какой-то дикий предок.

Брат с сестрой шли вдоль леса. С берёзовых веток слетали невидимые снежинки и долго кружили в воздухе, отчего он весь искрился на солнце.

— Здесь красивая природа, — голос у брата приобрёл солидный басок. — Но очень строгая.

— Да. Величественная.

— Монументальная.

Они переглянулись и рассмеялись.

— Жень, почему ты не стал поступать в институт?

— Не знаю. В смысле, не знаю, кем хочу стать.

— Я тоже долго не знала.

— Тебе нравится выдумывать. Ты и у отца в мастерской часто пропадала. Меня к этому не тянет.

— А к чему тебя тянет?

— Мне нравится философия, история.

— Почему тогда не поступил?

— Не знаю. Не уверен. Видишь ли, для нашей семьи это не совсем привычное занятие. Архитектура, живопись, скульптура... даже строительство — мать всё время что-нибудь строит... и достраивает... А потом перестраивает.

Снова прыснув, они замолчали и какое-то время шли в тишине, нарушаемой только поскрипыванием снега. От деревьев на снегу лежали синие тени. Короткий зимний день заканчивался, и красное морозное солнце, зацепившись, запуталось в верхушках сосен, придавая окружающему розовый и сиреневый оттенок. Было очень красиво. Они повернули назад: нужно было успеть на вечернюю электричку.

— Я бы сейчас съел и подгоревшие рогалики.

— Вот жадина... Отец был прав, что и пригоревшие в ход пойдут.

Все-таки у неё самый замечательный брат!

В Москву Лена вернулась поздним вечером. После ужина они пили чай с конфетами «Букурия», с ликёром и заспиртованной вишней, Тамара рассказывала разные киношные байки и показывала слайды, сделанные в заграничных поездках. На экране мелькали осенние виды старинной Праги, дождливый Лондон и Эйфелева башня.

— Обязательно сходи в Пушкинский музей. Из Парижа впервые привезли выставку экспрессионистов, такое нельзя пропустить, — сказала Тамара, убирая чашки, и, порывшись в сумочке, протянула Лене билетик. — Это в Вахтанговский. На «Антония и Клеопатру». Тебе понравится.

Лена долго не могла заснуть. От занавесок на стене качались ажурные тени, с улицы доносился шум проносившихся по проспекту машин. В Москве очень интересно жить, думалось ей, но она любила свой светлый, зелёный и не такой шумный город, а в Москву можно иногда приезжать, чтобы походить по театрам и музеям. И Розинкины очень славные. Особенно Тамара... Она не заметила, как уснула, а когда проснулась, за окном уже давно рассвело. В квартире было очень тихо — все уже ушли: кто на работу, кто в школу. Позавтракав и помыв посуду, она умылась, подкрасилась и, оставшись довольная собой, вышла на улицу. Солнце ослепило — за ночь снова выпал снег и теперь лежал, сверкая и переливаясь. Было очень морозно, не в пример Кишинёвской зиме — слякотной и сырой. Здесь под ногами хрустел снег, и от этого на душе становилось особенно радостно.

Выйдя на Пушкинской, она без труда нашла музей: очередь к нему тянулась от самой станции. Огибая ажурную ограду здания, она поднималась по широким ступеням, вливаясь непрерывным потоком внутрь. Лена устроилась в хвосте и стала разглядывать колоритных соседей. Впереди с достоинством притопывала тёплыми сапожками небольшая компания интеллигентных дам в длинных расшитых дублёнках и лохматых шапках, сочувственно поглядывая на пёструю группу длинноволосых шумных молодых людей с непокрытыми головами, скорее всего студентов, в ярких шарфах, джинсах и лёгких курточках. Приплясывая и подпрыгивая в попытке согреться, они громко обсуждали небывалое снисхождение властей, позволивших привезти в Союз коллекцию не жалуемых прежде известных французских художников. От дыхания над толпой поднимался пар, но, несмотря на двадцатиградусный мороз, вокруг царило воодушевление, окрашенное доброжелательными улыбками. С деревьев осыпалась, искрясь, мелкая изморозь, стоптанный тысячами ботинок снег скрипел под ногами, модные сапожки-чулки больше не грели, пальцы в кожаных перчатках онемели и не слушались, а торчащие из-под берета уши грозили отвалиться, и тогда, как и многие, Лена спасалась от холода в метро, но по возвращении обнаруживала, что очередь практически не сдвинулась с места, красивое здание было по-прежнему далеко и, казалось, до его дверей им никогда не добраться. Она уже давно перезнакомилась со студентами, оказавшимися молодыми художниками, и те пригласили её в ближайшее кафе, где они заказали горячий ароматный кофе и сосиски в тесте.

Четыре часа ожидания оказались вознаграждены сполна. Ренуар, Мане, Моне, Ван Гог, Матисс, Гоген, Пикассо; Париж после дождя; виноградники в предместьях Парижа; жёлтые подсолнухи; Елисейские Поля; оранжевые звезды в ультрамариновом небе; темнокожие островитянки; буйство красок, ощущений, настроений, ярких впечатлений... Уже пора было спешить в театр, но невозможно было оторваться от наполненных жизнью полотен. Через полчаса она уже сидела в партере — и снова впечатления, и красавец Лановой на сцене, и невероятно сумасшедший Ульянов, и прекрасная Борисова...

Две недели пролетели незаметно. Каникулы приближались к концу. Выставка архитектора Мельникова; Третьяковская галерея, по которой она пробежала почти без остановок, пока не оказалась в зале Андрея Рублёва; спектакль на Таганке, где Владимир Высоцкий рвал нервы обомлевшим зрителям, а больше самому себе, словно играл последний раз в своей жизни; Красная площадь, оказавшаяся неожиданно маленькой, почти камерной, и оттого удивительно гармоничной. В Мавзолей стояла бесконечная безликая очередь, закручиваясь вокруг Исторического музея, но смотреть законсервированного вождя не было предусмотрено в её плотной программе — она направилась мимо Лобного места к сказочному собору Василия Блаженного и облазила его весь по крутым каменным лестницам, заглядывая в узкие зарешеченные оконца, из которых открывался изумительный вид на площадь. Она много бродила пешком по чудесным Арбатским улочкам и по Новому Арбату, показавшемуся серым, невзрачным и скучным на фоне кукольной архитектуры старинной и уютной купеческой Москвы.

За две недели Лена объездила сотни станций метро, отыскала модный магазин «Балатон», купила, отстояв два часа в очереди, хорошую импортную косметику и шикарную кожаную сумочку. Когда подступал голод, забегала в крошечные кофейни, набирала бутерброды с чёрной икрой или балыком из осетра, или сосиски в тесте, или блинчики с мёдом, выпивала чашечку кофе, грелась и бежала дальше.

К концу поездки Москва стала родной, всё было своим и понятным, словно она давно её знала. Чтобы ничего не упустить и всё успеть, она даже передвигаться стала так же быстро, как москвичи, боясь потерять драгоценное время. Розинкины уговорили её возвращаться румынским экспрессом через Киев, и, пообещав Алику наведываться чаще, она уехала в Кишинёв.

Из книги "Русский тузлук"