Мой сайт

На протяжении нескольких недель Лена не видела Шиллера, и где он пропадал, её не интересовало. Но однажды он появился под утро и, торопливо прошмыгнув мимо, скрылся в спальне, запершись изнутри на ключ. Пару секунд Лена смотрела на маячивший за матовым стеклом призрак, поражаясь поднимавшемуся внутри чувству глубокой ненависти. Не помня себя, она схватила стоявшую на высокой подставке керамическую вазу и запустила ею в стекло, разлетевшееся во все стороны с диким звоном. Издав звериный вопль, Шиллер подскочил к оголившейся двери, подёргав ключом, рванул лязгнувшее осколками полотно, сорвал с комода миниатюрную фарфоровую копию Статуи Свободы, привезённую Владом из Штатов четыре года назад, и швырнул её в стоявшую напротив жену. Статуэтка пролетела мимо и, ударившись о стену, разлетелась на мириады осколков, оцарапавших щёку до кровоточащей раны. Лена, как безумная бросилась через столовую в холл, взлетела по лестнице, дёрнула дверцу готического шкафа, выхватила первый попавшийся фужер и метнула им в показавшегося в арке Шиллера. За несколько минут, не проронив ни единого слова, с видом серьёзно проделываемой работы, они переколотили всю стоявшую в шкафу посуду, сосредоточенно снимая её с полок и грохая об пол; в миг разорив шкаф, обвели полными ненависти взглядами комнату в поисках уцелевших предметов; в поле зрения попали раскрасневшиеся, перекошенные злобой лица друг друга со сверкающими, полыхающими бешенством глазами и растрепавшимися дымящимися волосами — сцена из театра абсурда. Нелепость произошедшего была столь очевидна, что они невольно улыбнулись, правда, кривовато, сдержанно и словно нехотя, изо всех сил стараясь подавить клокочущий внутри смех, но от этого всё стало только хуже, и они наконец расхохотались. Тыча сквозь истерический гогот и выступающие слёзы в груду битого стекла, они не заметили, как оказались рядом. Смешно выпятив губу, Лена сдула упавшую на лоб чёлку, заглядывая снизу в синие глаза мужа, что-то шевельнулось у неё в груди, неодолимая сила захватила, увлекая навстречу, и Шиллер, откликнувшись на этот безмолвный зов, притянул её к себе, обнял, зарылся губами в волосах. Все обиды моментально улетели, растворившись в бесконечном пространстве, и только слышался учащённый стук двух сердец...

— Нет! — Шиллер оттолкнул Лену, и наваждение вмиг исчезло.

— Но почему?! — растерянно вскричала та. — Что мешает нам всё вернуть?

— Ничего не получится! Лучше возвращайся в Томск!

— Да сколько можно про этот Томск! Мой дом здесь.

Но Шиллер, казалось, не слышал — затравленным зверем бегал он из угла в угол по комнате, наступая на осколки стекла, и оно отзывалось под подошвой нервным скрежетом, смачно повторяя: «Возззврращщайссся, возззврращщайссся, возззврращщайссся...»

— Хорошо,— не выдержала Лена, — давай всё продадим, поделим и разъедемся, как нормальные люди. Зачем смешить народ...

— Я не дам согласия на продажу квартиры, — Шиллер резко остановился напротив, — а без неё ты не продашь и здание. Сама запроектировала так, что они неразрывно связаны.

Он смотрел на жену с нескрываемым превосходством — наконец-то он смог проявить железную волю, и неважно, что своим решением только загонял всё дальше в тупик. Важно было то, что это о́н так решил...

На следующий день на Лену посыпался град официальных требований срочно оплатить трёхмесячные задолженности по коммунальным услугам, налогам предприятия за истекший квартал, многомесячный долг по квартплате. Сумма в сложившемся положении была столь значительной, что Лена в полном изнеможении бухнулась на стул, уставившись на ворох рассыпанных по полу бумаг. Придя в себя, она ринулась к Наде, и спустя день, не скрывая радости от выпавшей ей удачи, та вывезла купленный у неё по дешёвке итальянский спальный гарнитур, на который Лена всё равно не могла больше смотреть без отвращения.

Залатав очередную финансовую дыру, она надела любимый костюмчик от Кордена, бросила сумку через плечо, ещё раз проверила, всё ли в ней на месте, и, вдруг нахмурив в сомнении лоб, задержалась всего на какую-то долю секунды возле дверей, но тут же упрямо топнув, словно ставя точку ночным размышлениям, отправилась в городской суд. Не успела она обратиться к секретарше с заявлением о разводе, как та подала ей повестку о явке в суд по тому же вопросу и, протянув исписанный мелким шиллеровским почерком листок, попросила ознакомиться и расписаться. Когда до неё дошёл смысл написанного, строчки заплясали перед глазами, а в голове загудело. В пространном перечне её личных ужасающих качеств значилось, в частности, что, полюбив другую женщину, Шиллер столкнулся с неподобающим к ней отношением со стороны нынешней супруги. Оскорбляя её, она выдворила ни в чём не повинную женщину из квартиры, к которой он, Шиллер Валерий Павлович, имеет самое непосредственное отношение. Внизу заявления стояла подпись и дата — то самое число, в которое они познакомились ровно двадцать лет назад. Если бы рядом не стояла молодая симпатичная секретарша, наблюдавшая за ней с нескрываемым любопытством, Лена расхохоталась бы от комической абсурдности прочитанного, но она удержалась от проявления подобных эмоций, чтобы её, не приведи господи, не запрятали в психушку, и, подмахнув согласие на развод, одним росчерком пера отсекла всякую возможность судебных разбирательств с обязательным в таких случаях перетряхиванием грязного семейного белья.

С ощущением, близким к потере сознания, она выскочила из душного помещения и, лишь очутившись на улице, стала медленно приходить в себя. Все эти дни Шиллер производил на неё впечатление человека не совсем в себе, но даже такое объяснение отвратительных по своей сути поступков блекло на фоне той лжи, какой было пронизано прочитанное в стенах этого солидного учреждения сочинение. Ничего не замечая перед собой, Лена за пять минут добежала до площади, пересекла её и, обогнув увитую вьюном высокую металлическую ограду, за которой золотилась в лучах предвечернего солнца небольшая деревянная церквушка, увидела стоявшую возле мастерской машину Шиллера. Ещё не остывший после быстрой езды «Фольксваген» нетерпеливо вздрагивал, отбрасывая зловещие отблески на выраставшие полумесяцем бетонные ступени основания высокого крыльца, за которым плавилась в просветах нежной зелени обращённая к колокольне остеклённая терраса. Дверцы бесшумно распахнулись, выдавив на хрустнувший гравий развязно пошатывающегося Клочкова и неловко ссутулившегося Шиллера. Размахивая бутылкой, Клочков подошёл к крыльцу, облокотился о каменный парапет и, выпятив увешанную цепями грудь, театрально оттопырил локоть, взасос приложившись к горлышку, в то время как Шиллер, приняв выжидательную позу, прислонился задом к машине, поглаживая рукой серебристый металлик раскалённого капота. За церковной оградой мирно грелись на лавочке закутанные в тёплые шали богомольные старушки, и Лена подумала, что её визитёры вряд ли осмелятся учинить непристойные выходки у всех на виду. Стараясь держаться независимо, она прошла мимо Клочкова и стала подниматься по ступеням.

— Ну, что надумала?

— Надумала поужинать...

— Ты чё тут выёбываешься?! — подскочив на месте, яростно забил копытом Клочков. — Лучше по-хорошему принимай предложение, продать всё равно не сможешь!..

— Ты что ли помешаешь?.. — Лена поднялась на несколько ступенек. — Ничего у вас не выйдет, — она остановилась и, склонившись через перила, обращаясь к пытавшемуся принять безразличный вид Шиллеру, холодно добавила: — А знаешь, почему? Потому что я вас не боюсь.

Не успела она дойти до двери, как перед глазами что-то промелькнуло и, врезавшись в кирпичную стену, разорвалось с грохотом снаряда, запенившись возле самого виска безобразно растекающимся пятном. Стеклянный дождь, искрясь на солнце, посыпался на волосы и плечи, и среди тошнотворной вони возникли давно позабытые детские воспоминания. «Держись, не вздумай упасть на глазах у этих подонков». Замершие с открытыми ртами бабульки, очнувшись, мелко крестились, беззвучно шевеля губами, по дорожке, придерживая подол развевающейся рясы и что-то крича, бежал отец Константин, Шиллер втолкнул пьяного Клочкова в машину, запрыгнул с другой стороны, «Фольксваген» взметнул фонтан разлетающейся из-под колёс щебёнки и тут же исчез за поворотом. Только пытавшаяся совладать с головокружением Лена едва ли могла всё это видеть. Открыв дрожащими пальцами дверь, она осторожно внесла раскалывающуюся от нервного потрясения голову в тёплое нутро дома, пронизанного малиновыми лучами заходящего солнца. Нежно лаская кожу, они растапливали намороженные бессонными ужасами одиноких ночей ледяные глыбы, превращая их в чистейшую, прозрачную, солоноватую жидкость. Пощипывая, покалывая, застревая в ресницах, запутываясь в намокших волосах, она острым безжалостным комком вгрызалась в горло, нещадно вымывая прежние представления о человеке. Прожив с ним больше двадцати лет, Лена о нём по-прежнему ничего не знала. Как же она объяснит сыну, что его отец, потеряв стыд и совесть, действовал заодно с беспредельщиком, для устрашения швырявшим бутылками в его мать? И что расскажет внукам об их дедушке? Что значили для него, и значили ли вообще что-нибудь, такие вечные понятия, как честность, смелость, справедливость? Как могла, в конце концов, влюбившись в него без памяти, проглядеть его истинную сущность? И как ей теперь оправдаться за это?

Прекрасный мир, привычный и понятный с самого детства, разваливался у неё на глазах, и не в её силах было остановить это разрушение... Пусть же совсем разрушится! чтобы уже никого и ничего не осталось! чтобы не видеть, как этот человек крушит и ломает на своём пути всё, всё, во что она верила, чем дорожила... ради кого... ради чего... Видневшийся в окне крест предостерегающе сверкнул острым прощальным лучом. Раздвинувшиеся в красном разливе стены провалились, обнажив узкий зовущий пролом, повеяло запахом морских ветров и бескрайних просторов, и, выдавившись сквозь впивавшиеся в бока острые кирпичные обломки, она оказалась на безжалостно сверкающей в лучах горячего солнца песчаной полосе, с тихим шелестом облизываемой бирюзовыми волнами морского прибоя, за которым вздыбливались бесформенные нагромождения гранитных скал, и выступал, венчая вершину, Дом. Красная крыша, убегая черепичной рябью в безукоризненную синеву, отбрасывала на стены контрастные ультрамариновые тени; ярко блестели среди усыпанной красными розами ажурной зелени раскромсанные островки гладких стен, изрезанных глубокими шрамами оконных проёмов; вспархивали в лазурную голубизну, трепеща на ветру, тонкие занавески. Дом дышал, словно живое существо, всматриваясь тёмными глазницами в зелёную морскую даль. Это был её Дом, её Мастерская. Щедро вбирая жизненную энергию из горячего солнца, морского прибоя, лучезарного неба и лёгкого ветра, из бесконечного, усеянного мириадами звёзд космоса, он отдавал всё ей, насыщая сердце любовью, душу — щедростью, а разум — творческими фантазиями. Не колеблясь, Лена взобралась на скалу и, взбежав по ступеням, очутилась в белой счастливой прохладе. Она легко продвигалась, почти не касаясь босыми ногами пола, по необычайно длинному коридору, в конце которого виднелось открытое окно, манящее приятным ласковым шуршанием тюлевых занавесей, то поднимавшихся, то опадавших в струях морского бриза. Она всегда дружила с залетавшим в окна лёгким ветерком. Он развевал длинные рыжеватые волосы и подол красного платья. Когда-то волосы были светлыми, почти белыми, но потом в них появились рыжие пряди, а глаза из ореховых стали зелёными. И тогда она поняла, что обладает странной властью над мужчинами... Ирреальность окружающего приобрела волнующую значимость. Упиваясь головокружительной прозрачностью воздуха, она летела в потоках солёного ветра, и лишь некоторая неясность вселяла в душу едва уловимое чувство тревоги — пытаясь приблизиться к оконному проёму, она неумолимо от него отдалялась. Ощущая загадочное несоответствие в размерах Дома, выглядевшего гармоничным и пропорциональным снаружи и оказавшегося бесконечно огромным внутри, она всё же точно знала, что сама построила этот Дом, а, значит, обязательно должна была в этом разобраться. Не успела она об этом подумать, как упёрлась в возникшую из ниоткуда дверь. Железная, будто наспех и оттого безобразно сваренная, с выделявшимися неаккуратно набросанными толстыми швами в ржавых отваливающихся струпьях, она вся была покрыта чем-то влажным и склизким. Лена чувствовала, что за ней таится разгадка заколдованности Дома, но при одной мысли, что её придётся открыть, охватывал леденящий душу страх. Ей захотелось как можно скорее убежать, спрятаться и никогда больше сюда не возвращаться, но позволить себе такого малодушия она не могла — она была обязана, во что бы то ни стало, узнать, что там скрывалось. Дёрнув за железную скобу, она потянула на себя нехотя поддавшуюся со скрежетом дверь. Из затхлой темноты потянуло одуряющей духотой. Отпрянув, Лена ухватилась за влажную шероховатость стены, омерзительно шевелившуюся беззвучно разбегавшимися насекомыми, нащупала босыми ногами каменную ступеньку, задела что-то холодное и твёрдое, покатившееся куда-то вниз, звеня и громыхая. Внезапно всё осветилось, неярко и зыбко. В огромном смрадном зале, гудевшем многозначительным полушёпотом, толпились одетые во что-то тёмное люди. С теряющегося в тусклой вышине потолка смотрели тысячи ядовито горящих маленьких глаз, и слышалось предостерегающее шипение. Толпа устрашающе придвинулась, от неё отделилась фигура, и Лена с ужасом узнала в грязном сумраке блёклого света Ренату. Лицо её было подёрнуто зеленью, рот кривился в безобразной ухмылке, обнажая мелкие кривые зубы, закрытое балахоном тело похотливо извивалось, принимая скабрёзные позы — она то задирала подол выше колен, широких и шишковатых, обнажая дряблые бёдра, то запахивала его между ног. Вытянув по-змеиному шею, Рената прошипела: «Теперь у меня будет вс-с-с-ё, а ты здесь лиш-ш-ш-няя, лиш-ш-ш-няя». Лена в ужасе бросилась к двери, поскользнулась и, пролетев по влажному полу до середины, со всей силы врезалась в железную ножку стола, за которым сидела дряхлая древняя старуха, что-то строча на швейной машинке. Старуха, проталкивая струящуюся ткань под дребезжащую лапку, споро нажимая грубым солдатским башмаком на чугунную узорчатую педаль, кокетливо подмигнула слезливым глазом. Из-под яростно стучащей иглы вытекала чёрная река, и, придерживая её юркой морщинистой ручонкой, старуха любовно и ласково поглаживала многочисленные рюши, оборки и воланы. Сморщив пергаментное личико в мочёное яблоко, она сладостно прошамкала дребезжащим голоском, обратив в сторону выкарабкивающейся из паутины гостьи воспалённые крысиные глазки:

— Мы ш-ш-шьём на те-е-бя-я-я де-е-е-ло.

Освободившись из чёрной материи, Лена бросилась бежать, но тут же очутилась за массивным дубовым столом. В проржавелой консервной банке розовел восковой цветок, жадно разверзнув кровавую пасть с торчащими из неё жёлтыми мохнатыми шпажками и прилепившимся к одной из них волосатым шершнем, горела, мерцая, свеча в уродливом оплыве, отбрасывая фиолетовые тени на сидевшую по другую сторону Ренату. За ней, теряясь верхними частями тел в кромешной тьме, стояли смутные серые фигуры, молчаливые, безучастные, непроницаемые. Положив перед Леной клочок старой пожелтевшей бумаги, Рената вытащила шпажку, стряхнула с неё шершня, обмакнула в восковой цветок и протянула Лене. С кончика упала алая капля, и на бумаге тут же проступили кровавые буквы. Подскакивая и наползая друг на друга, они складывались в текст, смысл которого Лена уже знала, и потому, изловчившись, отшвырнула от себя вспыхнувшую холодным огнём листок, но Рената подхватила его и, пригвоздив шершнем, перегнулась через стол, вплотную приблизив одутловатое лицо:

— ПОДПИСЫВАЙ! БЕЗ ТЕБЯ ЗДЕСЬ ВСЕМ БЫЛО ХОР-Р-РОШ-Ш-ШО-О-О!

На последних звуках голос её перерос в низкий утробный гул, вызвав мелкие обрушения. Дом задрожал. Выгибаясь и вдавливаясь, он образовывал расходящиеся от основания трещины и шрамы, пучившиеся изнутри гнилостными источениями. По стенам неровно стекало, затапливая ускользающий из-под ног пузырящийся пол, в то время как Рената, раздуваясь и корчась, вырастала всё больше и больше, пока, наконец, не лопнула под самым потолком, разбрызгиваясь по распадающимся на мелкие обломки стенам. Разлагаясь, они превращались в дымящийся, заполнявший пространство тлен, сквозь который едва просматривались становившиеся прозрачными фигуры в серых балахонах. В открывшийся проём рухнувшего потолка брызнули горячие лучи, сдирая тысячи летучих мышей, с диким писком срывавшихся с насиженных мест. Воспламеняясь на лету, они падали оземь огненными шарами, сжигая открывшиеся горы нечистот. Всё вокруг разрушалось, заваливалось, меркло, превращаясь в призрачный прах. Раздался неимоверный грохот, и не успели затихнуть уносящиеся вдаль раскаты, как где-то совсем рядом затрещало продолжительно и звонко... Лена открыла глаза. В комнате было темно и тихо, только неистово сверкало за окном. И тут тишину разорвала новая непрерывная трель. Почти с панической поспешностью Лена бросилась в холл, включила на ходу уличный прожектор, отодвинула засов и, распахнув рвущуюся под напором ветра дверь, увидела Шиллера. Он был таким мокрым и жалким, что, начисто позабыв недавний инцидент, Лена отступила в сторону, впуская его в дом. Ливень захлёстывал крыльцо под вой ураганного ветра, не стихающие раскаты грома и беспрестанные вспышки молний.

— Ты убила меня! — стараясь перекричать шум, выкрикнул Шиллер. С силой захлопнув дверь, он повернулся к оторопевшей Лене. — Клочков пригрозил поставить меня на счётчик! Ты хоть понимаешь, что это значит?!

— Не я заварила эту кашу! — пролепетала Лена, отступая вглубь холла, и так как свирепый вид Шиллера не внушал ничего доброго, бросилась к лестнице.

Не успела она добежать до середины, как Шиллер в два прыжка настиг её, крепко вцепился в руку, и, потеряв равновесие, оба грохнулись на ступеньки. Ломая ногти, Лена в панике продолжала карабкаться наверх, отбрыкиваясь от вцепившегося в ногу Шиллера, и неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы она не угодила ему каблуком прямо в плечо. Прошипев грязное ругательство, Шиллер проводил мрачным взглядом отползавшую Лену и, потирая рану сквозь разорванную рубашку, сел на нижний приступок.

— Давай успокоимся, — притихшим голосом предложил он.

Закурив, он выпустил густую струю сизого дыма, огляделся, куда бы стряхнуть пепел, тяжело поднялся, ухватившись за перила, и направился в холл к стоящей на столике пепельнице. Какое-то время Лена с опаской поглядывала с верхней площадки на одинокую сгорбленную фигуру возле окна, но, решив больше не рисковать, спустилась следом, прижимаясь к противоположной стене, пробралась поближе к дверям, готовая в любую секунду выскочить на улицу. Одни в большом доме, который никак не могли поделить, бесконечно далёкие и отчуждённые, они затравленно наблюдали друг за другом, каждый из своего угла.

Не ослабевающая ни на минуту буря с жутким грохотом прокатилась по крыше оторванным куском железа, обрушила на оконные стёкла тонны воды. Свет моргнул, потом погас, снова загорелся, но как-то слабо, ничтожно, и весь город погрузился во тьму. Порывшись в ящике, где хранились одёжные щётки, Лена нащупала припрятанные на всякий случай две обгоревшие свечки, коробок спичек, долго чиркала, наконец зажгла. Что-то подсказывало ей, что опасность миновала, что для Шиллера важнее было выговориться, чем вновь нападать. Она осторожно поднялась в зал, поставила свечу на стеклянный столик.

— Ты сама во всём виновата, — входя за ней с бутылкой коньяка в руках, сказал Шиллер. Взяв два бокала из готического шкафа, он плеснул в них янтарную жидкость, заигравшую радугой в трепете колыхнувшегося огня. — Ты никогда меня не понимала, у тебя на уме была только работа.

— Кто-то из нас двоих должен был зарабатывать на жизнь, — пробормотала Лена. — Много лет назад, когда мы только приехали в Стрежевой и нам не хватало даже на самое нужное, ты сказал, что деньги для тебя не имеют значения. «С милой рай и в шалаше», — говорил ты. Наверное, это очень романтично, но у нас был маленький ребёнок, а у тебя и ещё трое ребятишек. И если твоя зарплата справедливо уходила на их жизнь, то я не видела ничего зазорного в том, что могу обеспечить достойную жизнь нам. Разве когда-нибудь я упрекала тебя, что зарабатываю больше?

— Вот где у меня сидит твоё грёбаное благородство! — прогрохотал Шиллер после непродолжительного молчания, резанув ребром ладони себе по горлу.

Сорвавшись с места, он забегал по комнате, и мечущаяся по стенам изломанная, вырастающая до самого потолка тень, негодующая и неприкаянная, натыкающаяся на искажённые в пламени свечи неясные уродливые предметы, жила своей собственной тёмной и зловещей жизнью, способной на любые, недоступные пониманию обычного человека поступки. Шиллер подошёл к дребезжащей под порывами ветра стеклянной двери и, всматриваясь в беснующуюся за окном бурю, заливавшую террасу сплошными потоками воды, мрачно произнёс:

— Что ты вообще обо мне знаешь? Только сейчас я наконец-то стал самим собой...

Небо со страшным треском раскололось, выхватив мертвенно-белым светом стоящий на фоне окна тёмный силуэт, нагромождённое временем пространство стало складываться, повеяло сыростью и плесенью, и, погружаясь в курящийся туман беспросветной тоски, Лена услышала истинные признания Шиллера...

Детство Валерия прошло в бараке, где всё было несвеже, ветхо, пропитано пылью и нищетой. Он был поздним ребёнком, и Зуля любила его так же отчаянно и самозабвенно, как только можно любить нежданно настигшую на излёте жизни последнюю любовь. Спустя многие годы, умирая на своей одинокой постели, она с замиранием сердца прислушивалась к каждому шороху в ожидании приезда сына. Отвергая внимание и заботу старших детей, она прижимала к груди его фотокарточку, мечтая увидеть в глубине синих глаз того, ради которого порвала в своё время с родными. Вспоминая свою жизнь, она вдруг поняла, что её сын Валерий вырос эгоистом, не способным по-настоящему любить, но винить в этом ей было некого.

Совсем юной девушкой её выдали замуж за младшего сына хозяина скобяной лавки, безвольного и болезненного еврея, и вскоре у них родилась девочка, а спустя год — мальчик. В ту ночь, когда её дочь в прекрасном белом платье отмечала на выпускном балу окончание школы, началась война. Жители расположенного вблизи железной дороги маленького посёлка спешно собирали нехитрый скарб и, погрузившись в набитый обезумевшими женщинами и орущими детьми, пропахший по́том душный товарняк, отправились в эвакуацию в далёкий Казахстан. Вспоминать о проведённых там четырёх беспросветных годах Зуля не любила, и Валера знал только то, что на второй год её муж встретил бойкую молодую женщину из местных и, прихватив с собой купленную женой швейную машинку, на которой та обшивала соседок, сносно зарабатывая на жизнь, он под самый Новый год перебрался к новой пассии. Ничуть не обеспокоенная его уходом, Зуля переживала лишь за утрату пусть старой, но всё ещё в хорошем состоянии немецкой машинки «Зингер». Она отчётливо поняла, что никогда не любила этого слабого человека, и вся её молодость прошла в заботах, простых и безрадостных, поглотивших её без остатка, и, возвратившись с окончанием войны в родной город, приготовилась спокойно встретить старость. Было ей в ту пору сорок два. Но предприимчивая на выдумки судьба распорядилась иначе, и когда над Рейхстагом взвилось красное знамя, взорвав тихий городок громогласным «ура», она встретила его́. Молодой и высокий, светловолосый, синеглазый, весёлый и бесшабашный, весь покрытый шрамами и овеянный героическим дыханием прокатившейся войны, он вторгся в её размеренную, уже немолодую жизнь бешеным галопом, и она без остатка и сожаления отдалась внезапно вспыхнувшему, перевернувшему все её представления о счастье необыкновенному чувству, наперекор возмутившемуся её необузданности состарившемуся отцу, отвернувшимся в необъяснимой эгоистичной ненависти детям и молчаливому осуждению соседей, ни на миг не задумываясь, что будет дальше.

Через полгода синеглазый красавец растворился в потоке возвращавшихся из побеждённой Германии войск, а по прошествии ещё нескольких месяцев Зуля родила сына — такого же светловолосого и синеглазого — плод огромной нерастраченной любви. Отец по-прежнему продолжал втайне осуждать дочь, но всё же внука принял и, назвав Валерием, дал ему своё отчество и фамилию.

Валерий рос застенчивым худым парнишкой, и Зуле было больно видеть торчащие из дырявых штанов острые коленки, но что она могла сделать для любимого сына? Чуть свет она уходила на лесопилку и, перетаскивая целый день тяжёлые брёвна, а вечером надраивая полы в конторских кабинетах, возвращалась далеко за полночь, получая за это жалкие гроши. Иногда она просила сына забрать у соседей пищевые объедки для поросёнка, которого растила в сарайчике. В соседском доме, большом и просторном, проживала семья директора комбината, и Валера подолгу дожидался в светлой прихожей, стыдясь своих грязных калош и старой заштопанной одежды. В дверном проёме виднелась светлая столовая со стоящим посередине круглым столом, застеленным красной бархатной скатертью с золотой бахромой. У окна в огромных кадках росли невиданные цветы с широкими, больше похожими на подошву жёсткими листьями, но самым удивительным в той комнате был изумительный шкаф из резного тёмного дерева. Он стоял у дальней стены, и когда на него падал солнечный свет, хрустальные вазы за стеклянными дверцами отбрасывали на все предметы разноцветные блики. Валера заворожённо смотрел, как, загадочно мерцая, словно подмигивая, они меняли радужную окраску, пока из кухни не выходила кухарка в белом кружевном переднике с ведром, наполненным доверху пищевыми отходами, и, выбегая с ним во двор, он в озлоблении отшвыривал ногой зазевавшуюся курицу, проклиная свою нищенскую жизнь и то унижение, какое приходилось терпеть. Всякий раз после визитов в директорский дом он давал себе слово никогда больше не переступать его порога, но стоило матери намекнуть, что не успеет зайти после работы за едой для поросёнка, как снова, испытывая смесь любопытства, ненависти, стыда и непонятного страха, с замирающим, беспорядочно колотящимся сердцем, словно его заставляли подглядывать в замочную скважину за чем-то постыдным, он входил в этот дом, наполненный незнакомыми запахами и доносившимся из глубины комнат весёлым смехом, зарождавшим в его душе невыносимое отвращение к тому мерзкому существованию, на которое был обречён...

И тогда он принял решение любой ценой вырваться из унизительной бедности.

Слушая Шиллера, Лена вдруг осознала, насколько опасным может стать взращённое в лишениях чувство болезненного самолюбия, и как далеко может завести желание добиваться поставленной цели любой ценой. Не потому ли он не замечал столько лет (а может быть не хотел замечать), с каким удовольствием первая жена брала взятки? И так ли уж бескорыстен был его второй брак?.. Запоздавшие откровения Шиллера, так и не постигшего в ворохе жизненных удобств и сомнительных выгод, что достигнуть чего-либо подобным способом невозможно, не лишившись свободы и независимости, которые, в свою очередь, неразлучны с огромной ответственностью и внутренним душевным наполнением, встревожили Лену ещё одним невыясненным вопросом:

— ...А в партии ты состоял по убеждениям или тоже из выгоды?

— Меня бы не взяли на должность главного архитектора.

— Значит, из выгоды... И со мной жил из выгоды?

— Не говори глупости. Я любил тебя. А что коммунистом был, так и твой отец...

— ...Молчи об отце! Он вступил в партию после войны! По убеждению! А вышел, когда многое понял. В самый разгар застоя, а не когда это стало модным.

— По доброй воле оттуда никто не выходил.

— Взносы не плати — остальное за тебя сделают.

Какое-то время Шиллер в глубокой задумчивости ходил по комнате. Остановившись напротив, долго смотрел, не мигая, словно заново изучал ставшую уже бывшей жену, взгляд его приобрёл то напряжённое выражение, которое поразило Лену в самом начале знакомства, превращая его в мрачного ворона.

— Виктора Павловича всегда уважал, не будем об этом... А вот где теперь твои родственнички? — скривил он в усмешке тонкие губы. — Где брат, где сестра, которую ты так защищала? Только возникли сложности, и её как ветром сдуло.

— Сложности возникли по твоей милости, и родственники здесь ни при чём! — выкрикнула Лена.

— Если бы ты не приехала... всё сложилось бы иначе! Клочков не потребовал бы возврата денег, наоборот, он собирался вложить ещё больше!

Брошенные в который раз слова заставили Лену сорваться с места.

— Я. Никому. Не позволю. Превратить. Мастерскую. В грязный. Бордель, — чеканя каждое слово, тихо произнесла она, только сейчас осознав, как глубока была пропасть между подлинным характером Шиллера и его напускным смирением, принимаемым многими и ею самой за интеллигентность. Воспоминания о прежней жизни, простой и ясной, ещё озаряли сознание яркими вспышками, но теперь и эти картины представлялись ей совершенно иными, словно были освещены мертвенным светом несущегося среди разорванных туч круглого диска, холодного и безразличного ко всему происходящему в непрекращающемся буйстве страшной ночи. — Меня вообще удивляет, как у такой порядочной женщины, как твоя мать, могло вырасти такое чудови...

Последнее слово застряло в горле от страшного, профессионально поставленного удара в лицо. Всё потемнело и, проваливаясь в эту тьму, Лена увидела искажённый в безумии оскал, подсвеченный медленно угасающим огнём свечи...

Чёрный ворон кружил и кружил в клубящемся небе, устремив блестящий глаз на тысячи направляемых им кровожадных крыс, в неистовстве пожирающих на своём пути всё под мощный хруст железных челюстей из пророческих сновидений. Они двигались сплошной бурой массой, подбираясь всё ближе, извиваясь длинными розовыми хвостами, принюхиваясь и злобно зыркая чёрными глазками. Превозмогая охвативший её ужас, она схватила свечу и, из последних сил размахнувшись, запустила в бугристо клокочущую массу в тот самый момент, когда та уже готова была накрыть свою жертву. Среди тошнотворного визга разбегающихся во все стороны мерзких существ послышалось что-то долгое и пронзительное, всё сразу исчезло, и лишь дрожали в воздухе отголоски разочарованного клацанья хищных клыков. Реальность постепенно возвращалась изменённой геометрией окружающих предметов и заполнившим рот вкусом крови. Не в силах воспроизвести произошедшее, Лена попыталась встать, ухватившись за край стола. Надломленное тело нещадно болело, в набитой ватой голове звенело, звенело, звенело... Телефон! С трудом собрав разбросанные части в единое целое, Лена доплелась до кабинета и, подняв трубку, услышала под оглушительные удары собственного сердца встревоженный голос сына:

— Мама, у тебя всё в порядке?

Заставив себя не расплакаться, Лена постаралась придать голосу спокойный тон:

— Всё в порядке, сынуля. Как ты там?

— Я получил деньги. Билет взял, через три дня приеду.

Обговорив с сыном некоторые бытовые вопросы, она повесила трубку, и тут же снова раздался звонок.

— Не уберёшься по-хорошему — сдохнешь со своим ублюдком на помойке!.. — не стесняясь в выражениях, призывал брызжущий ядом голос Ренаты.

«Ну всё! Хватит!» — Лена бросила трубку и, откинувшись на спинку стула, прикрыла глаза. Внутри всё ныло, голова гудела, мысли, отрывочные и неясные, барахтались в какой-то чёрной угрюмой жиже, но гнетущая действительность напоминала о себе нерешёнными вопросами, скопившимися счетами и полным отсутствием денег. Настала пора подумать, что делать дальше. Ещё недавно она была преисполнена веры в счастливую семейную жизнь, намереваясь разделить с человеком, которого любила и к которому относилась с состраданием, любые превратности судьбы, но теперь, когда всё было разрушено и попрано, она чувствовала ответственность только за будущее сына.

Гроза уходила, громыхая и урча где-то у горизонта, оставляя позади несущиеся по небу рваные клочья, из которых временами выпутывалась, заливая комнату неровным светом, жёлтая луна. Бледное распухшее лицо с рассечённой губой мелькнуло в туманном серебре зеркала, и Лена с сожалением подумала, что ссадины вряд ли успеют зажить до приезда сына. Зная его непримиримый характер, она до сих пор скрывала, что происходило в семье, но при этом прекрасно понимала, что рано или поздно ему всё придётся рассказать, вопрос состоял только в том, как это сделать. Разорение её не пугало — она столько раз начинала с нуля, что научилась концентрировать силы, но как объяснить сыну, что его отец оказался самолюбивым трусливым подонком, предавшим его ради сиюминутного удовлетворения стареющей плоти? Теперь, когда она знала о нём всё, Лена поняла, что разрушить придуманный им с Ренатой сказочно-волшебный мирок, единственной реальностью в котором как оплот их будущего благосостояния являлась её мастерская, Шиллер ни за что не позволит — вот почему любая потенциальная угроза порождала в нём агрессию на грани временного помешательства. Стоящая на пороге неизбежная старость вынуждала его прибегать к самым радикальным мерам, и такие, в его понимании, ничтожные вещи, как будущее собственного сына, нисколько не тревожили его облысевшую голову. Зная это, Лена была уверена: он не блефовал, утверждая, что помешает продаже, но и признавать себя побеждённой было не в её правилах, а потому она пришла к выводу, что необходимо придумать новый, менее затратный, нежели магазин (с точки зрения первоначальных вложений), род деятельности.

Все эти размышления привели её наконец к мысли, что намечавшийся приезд Влада был как нельзя кстати. «Только бы сохранить при нём ясность духа», — подумала Лена, открывая окно и впуская серый, но уже золотящийся на востоке утренний свет. Среди мокрой после грозы листвы белели, наплывая дурманящим благоуханием, гроздья черёмуховых соцветий, и отражались опрокинутые в лужи чёрные стволы деревьев. Глубоко вдохнув свежий воздух, она направилась в кабинет.

Тревожный мглистый час наступающего дня застал её за вычерчиванием планов задуманного кафе; закончив, она поставила их на печать, тут же приступив к разработке интерьеров... Спустя пару дней, получив согласование в санэпидемстанции, у пожарников и в городской администрации, Лена заключила с разорившимся совдеповским рестораном договор на приобретение в рассрочку распродаваемого им оборудования и, призвав на помощь Олега Лукьянова, перевезла на его «Газельке» в мастерскую массивные столики из натурального дерева и обитые гобеленовой тканью диваны. Одновременно с этим, уговорив Антонину заняться разработкой авторского меню, она закупила на вырученные с продажи оставшихся магазинных холодильников, шкафов и прилавков деньги необходимые отделочные материалы и ранним субботним утром поехала в аэропорт встречать сына.

Спустя час между ними состоялся давно назревавший разговор, из которого следовало, что Влад обо всём, что происходило между родителями, догадывался и прощать отца за предательство и нечеловеческое отношение к матери не собирался. «Даже не проси», — сурово поставил он точку после тщетных уговоров Лены несмотря ни на что относиться к отцу с должным уважением, и, не желая попусту тратить время, включился в работу с таким рвением и азартом, что к назначенному дню открытия у них было всё готово.

Сладостный летний ветерок залетал в открытые окна и двери застеклённой террасы, разнося по ещё пахнущим лаком и краской помещениям аромат сирени и, слегка касаясь лепестков белых роз, трепетал пламенем свечей в тяжёлых оплывших подсвечниках на покрытых плетёными скатертями столах, вздымая пузырящуюся в прозрачной ажурности лиловых занавесей изломанную луну, освещавшую летящий на полных парусах быстрый фрегат. Внимательно осматривая созданный в каком-то сверхъестественном порыве романтический интерьер, Лена подумала, что без помощи сына вряд ли успела бы воплотить всё это за столь короткий срок и, отметив счастливое окончание мучительной неопределённости и начало новой жизни бутылкой шампанского, они открыли вечером седьмого июля двери своего кафе, даже не подозревая, сколько ещё перемен, душевных бедствий и тоски суждено было им пережить...

-----------

Уже девять дней прошло. Боль не проходит... Небольшие отрывки из книги из нашего с ним кишиневского детства.15 июля 2015

...Собрав вокруг себя своих ангелочков, Ольга энергично пощёлкивала спицами, рассказывая притихшим внукам захватывающие истории и старинные сказки, которых знала множество и которые слышала ещё от своей прабабки. Глядя в ореховые глаза с плескавшимися в глубине весёлыми искорками, маленькая Лена ощущала себя особенно тепло и надёжно. Это были чудесные годы, когда можно было безнаказанно носиться с братом на велосипеде, рассекая не захламлённое лишней мебелью пространство квартиры, со смехом наблюдая, как испуганная дымчатая кошка, вздыбив шерсть и выпустив когти, с полными ужаса жёлтыми глазищами взмывала на карниз, раздирая занавески, и, шипя оттуда, глазела на надсадно дрындящее трёхколёсное чудище, безжалостно наезжавшее на разбросанные по ковру игрушечные грузовики. Стоя сзади на подножке, маленький Женя, крепко вцепившись сестре в толстую косу и сложив губы трубочкой, изображал рёв мощного мотора, не обращая внимания на окрики сестёр, безуспешно пытавшихся решать примеры по арифметике под неусыпным надзором начинающей раздражаться непонятливостью старших дочерей Татьяны...

Появившись на свет один за другим и оказавшись в одной и той же социальной, моральной и духовной среде, дети разительно отличались друг от друга характерами и темпераментами. Но разве во всей вселенной нет тому подтверждения? если даже вокруг Солнца, дарующего своё тепло всему сущему, из окружающих его планет только одна оказалась идеально приспособленной для зарождения жизни, остальные же либо опалены беспощадным жаром, либо скрыты под покровом вечно бушующих ураганов и бурь, а иные и вовсе не более чем кусок льда. Так размышляла Ольга, всматриваясь в двух младших внуков — неугомонных сорванцов Ленку и Женьку — и не по годам серьёзных старших девочек — Наташу и Нину.

Брат и сестра открывали для себя бесконечное многообразие распахнувшегося перед ними мира. Любознательные и непоседливые, они тянулись ко всему неизведанному, неустанно изучая распотрошённые внутренности говорящей куклы или заводного автомобильчика, а то часами наблюдая во дворе за поведением муравьёв, длинной вереницей ползущих по стене летней кухни, волоча неимоверно превосходящий их по размеру и тяжести груз. Однажды, когда напоённый запахом цветущей акации и распустившейся сирени звенящий воздух был особенно прозрачен и свеж, отец взял младших детей на майскую демонстрацию. Для них это было многообещающее событие, и, проснувшись раньше обычного, они особенно тщательно чистили зубы, умывались и одевались в самую нарядную одежду и, томясь в ожидании, пока отец придирчиво рассматривал себя в трюмо, примеряя новую шляпу с широкими полями, то надвигая её на самые глаза, то сдвигая на бок, ёрзали на диване в предвкушении увидеть своими собственными глазами удивительное зрелище, от которого сердце заранее замирало в восторге. Наконец, надев широкий макинтош с высокими плечами, отец подозвал детей, и они вышли из дома, направившись пешком в центр, куда стекались людские ручейки, постепенно превращаясь в широкие реки. Крепко вцепившись в сильные надёжные руки отца, они шли по тротуару в стороне от общего потока, не отводя зачарованных глаз от красочных транспарантов, от переливающейся цветастым разнообразием толпы, над которой проплывали в небе разноцветные воздушные шары и огромные цветы — красные, жёлтые, белые — и развивающиеся от лёгкого весеннего ветерка красные знамёна. Дети приходили в неописуемый восторг от царившего кругом пышного великолепия, от непрерывного шествия, напоминавшего шумную бурлящую реку. Над цветущими каштанами и белыми зданиями неслась воодушевляющая музыка и бодрые марши, перекрываемые громогласно выкрикиваемыми из репродукторов лозунгами, в ответ со всех сторон разносилось раскатистое многоголосое «ура-а-а-а!» и, многократно повторяясь и нарастая, проносилось волнами над ликующей улицей, затухая вдали. Виктор по очереди усаживал детей на плечи, откуда было видно, как весёлая, гудящая и кричащая «ура» толпа, колышась, двигалась по улице и, вливаясь на площадь, заполняла её, проходя сплочёнными рядами в общем фанатическом порыве мимо трибун, приветствовала стоявших на ней руководителей партии и народа и, вытекая с противоположной стороны площади, постепенно рассыпалась на отдельные кучки, сдувалась и, значительно похудевшая и притихшая, растворялась в боковых улицах. Виктор стоял с детьми возле арки Победы в числе приглашённых как лучший работник социалистического труда, к нему подходили, трясли руку и поздравляли, иногда разговаривая на непонятном языке. Потом они сидели в кафе, ели посыпанное шоколадной крошкой мороженое, запивая его лимонадом; Виктор неторопливо потягивал вино. Немного отдохнув, они направились домой мимо воздушного, словно зефир, белого собора по шумной галдящей улице, спускавшейся к подножию холма, где протекала река Бык, а оттуда — через мост к старому парку, рядом с которым находился жилой район...

...Это было восхитительное время, из которого Лена вынесла ощущение бесконечно сменявшихся, будто в цветном калейдоскопе, картинок. В тот год Наташа занялась балетом. Побывавший однажды у них в гостях известный танцор Молдавского театра оперы и балета обратил внимание на уникальную врождённую гибкость девочки. С тех пор трижды в неделю он приходил к ним домой, обучая Наташу всем тонкостям балета. Во время занятий Ольга выпроваживала младших из комнаты, чтобы те не мешали заниматься сестре, и, приникнув к замочной скважине, они подсматривали, как Наташа, стянув волосы узлом, становилась к станку, вытягивая и без того длинную шею, высоко поднимала ногу в атласном пуанте и, взмахнув рукой, грациозно застывала, а затем, выгнувшись, отводила руку в сторону, плавно поворачивалась и проделывала то же самое другой ногой... На ней было обтягивающее чёрное трико и прозрачная дымчатая пачка, трепетно вздрагивающая при малейшем движении. Ох! как же это было красиво! Так прошли лето, осень, за ними — зима, и снова наступила весна, скопившийся в маленьких овражках снег образовал прозрачные озерца талой воды, и в парке за домом стали набухать почки. Женя с Леной, не в силах усидеть дома, убегали запускать бумажные кораблики и, наблюдая, как, гонимые быстрым течением, они попадали из озерца в тоненькие ручейки, бежали следом, но кораблик уносило в сторону шумной улицы, куда выходить одним не разрешалось. Там, по мощёной булыжником мостовой, ходили, громыхая и звеня, жёлто-красные трамвайчики. Иногда они ездили с бабушкой в таком трамвае на базар, и уже вечером по кухне разливался сладкий запах от варившегося в медном тазу малинового и клубничного варенья, над которым розовой шапкой поднималась пена. Дети крутились под ногами, и Ольга беззлобно щёлкала их по лбу большой деревянной ложкой, но, поворчав для приличия, придвигала к ним тарелочку с густой, как патока, пенкой, и эта горячая сладость казалась самым вкусным лакомством на свете…

...Возвратившись из Одессы, Лена поделилась с сёстрами впечатлениями, и они тут же загорелись новой идеей. Сочинили по сказкам Перро сценарий, распределили роли и изготовили сказочные декорации, использовав для этих целей куски картона, на которых гуашью разрисовали деревья и домики с красными крышами. Были и ещё тысячи других необычайных выдумок и хитроумных приспособлений для устойчивости островерхих замков и бумажных облачков, и когда всё было готово, девочки уговорили двух соседских мальчишек помочь им в строительстве сцены. Видя, с каким воодушевлением дети орудуют молотками, Виктор не остался в стороне от любопытной детской затеи и соорудил над помостом прочный каркас для кулис и занавеса, а Татьяна, поворчав для порядка, в конце концов извлекла из пыльных глубин чулана старые шторы, ненужные куски тюля, какие-то тряпочки, бантики и вышедшие из моды шляпки и, включившись в подготовку, строчила, выкраивала, пришивала и подшивала, подгоняя, примеряя и выглаживая. Квартира наполнилась шумным беспорядочным весельем, спорами, сопровождаемыми порою слезами, если кому-то не доставалась приглянувшаяся роль. Наконец, когда приготовления были завершены и всё по несколько раз отрепетировано, вокруг сцены расставили стулья и табуреты и, нарисовав красочные билеты с названием спектакля, дети обошли соседей, раздавая пригласительные. Поначалу к новой выдумке кленовских деток все отнеслись с некоторым недоверием, но постепенно увлеклись разворачивающимся действием и уже хлопали и смеялись, особенно над неповоротливым пажом в шляпе с раскрашенными гусиными перьями. Страшно шаркая великими не по размеру ботфортами, Женя то и дело цеплялся деревянной саблей за кулисы и налетал на принцессу. Одёргивая длинную пышную юбку, Лена цыкала на брата, делая в его сторону страшные глаза, но в целом всё прошло благополучно, и зрители одобрили спектакль громкими аплодисментами. На следующий день соседи привели к Кленовым своих детей, и репертуар пришлось расширить. Теперь весёлые зрелища проходили каждое воскресенье при полном аншлаге, и только когда начался новый учебный год, и зачастившие дожди разогнали зрителей по домам, самодельную сцену разобрали, а освободившееся время дети, поразмыслив, заполнили новым увлечением, устроив на лестничной площадке библиотеку. Разузнай Татьяна об этом вовремя, она могла бы предотвратить досадное исчезновение многих ценных книг из собранной ею домашней библиотеки, но получилось так, что, занятая на работе предновогодними собраниями и заседаниями, на которых по долгу службы стенографировала победные реляции директора завода, отчитывающегося перед республиканским руководством об успешном выполнении плановых задач, она до самого нового года даже не догадывалась, что все книги были тщательно каталогизированы, и, выдавая их соседям для прочтения, предприимчивые дочки аккуратно вносили фамилии и адреса в специальный журнал. Но даже несмотря на такую обстоятельность избежать недобросовестности некоторых читателей не удалось — библиотека понесла неизбежные потери. Спохватившись, Татьяна строго отругала старших дочерей, запретив впредь устраивать библиотеки и магазины, пока из дома не утекло всё добро...

 ...Зима тогда выдалась холодной. Сад сверкал в холодном прозрачном воздухе обледеневшими ветвями. Наметённый за ночь снег сиял и переливался, расчерченный контрастными синими тенями, тянущимися от деревьев. Ночью был сильный ветер. На чердаке что-то вздыхало, скрипело и ворочалось, из приоткрытой печной дверцы тянуло дымком, на стенах плясали красные сполохи, а дети, устроившись потеснее возле бабушки, слушали с замиранием сердца рассказы о страшных чудищах и отважных богатырях. Наутро погода исправилась, засияло солнце, но было морозно. Виктор расчищал дорожки, сгребая снег в сугроб, выраставший возле крыльца всё выше и выше, как вдруг остановился, задумчиво осматривая снежную гору, потом метнулся в кухню и, притащив оттуда полное ведро, окатил водой снежный холм, а когда тот застыл, принёс инструменты и работал до самого вечера, вырезая и выдалбливая в ледяной глыбе нечто, похожее на голову в человеческий рост, пока все не увидели абсолютное сходство ледяной скульптуры с великим писателем. Через два дня снег растаял, и от бюста Льва Николаевича, на который приходили посмотреть соседи даже с другого конца улицы, не осталось ничего, кроме грязной лужицы на дорожке, и это печальное явление навевало мысли о тщетности и недолговечности человеческого бытия.

До самого наступления весны Лена с братом старательно изучали дом, не обойдя стороной пропахший паутиной чердак, пронизанный косым столбом света, падавшим из слухового окошка, с парящими в нём мельчайшими частичками пыли. Среди наваленных на полу досок лежали старые коробки с ёлочными украшениями и поломанные венские стулья с гнутыми спинками. Выдумывая всевозможные истории про зарытые клады, тлеющие в тёмных углах скелеты и таинственных приведений, они однажды вновь оказались возле сводчатой двери, ведущей в подвал. Вооружившись шваброй и лопатой, прихватив свечи и спички, они спустились через низкий проход и, пройдя по каменным ступеням, оказались в завораживающей темноте, тускло освещаемой дрожащим пламенем свечи, и, замирая от страха при малейшем скрипе и шорохе, принялись исследовать, простукивая каждый сантиметр земляного пола. Они искали клад! На выложенных грубым камнем стенах, скользких и влажных, ворочались, трепеща, мрачные тени, с потолка бахромой свисала липкая паутина, в тёмных углах, загромождённых бочками из-под вина, оставленных прежними хозяевами, таились страшные волосатые чудовища, но брат с сестрой продолжали свои бесстрашные поиски, пока бабушка не застукала их на бесполезном истреблении свечек и, пригрозив наказать, не выдворила из подвала, заперев его на огромный железный замок. Клад они так и не нашли, зато отыскали среди заброшенных ящиков древнюю пыльную коробку с пожелтевшими газетами и журналами вековой давности.

К Новому году приехала Домна, ознаменовав своим появлением окончание семилетнего молчания. Уже с порога, утирая слёзы, она бросилась к внукам, напугав их безудержным проявлением чувств. Набычившийся от бурных ласк новоявленной бабушки Женя ещё долго чурался её, пока она не раскрыла привезённую с собой огромную корзину, в которой свободно могла бы уместиться сама, и когда из неё были извлечены три алюминиевых бидона, по дому разлился терпкий аромат тягучего янтарного мёда, навсегда связав приезды татарбунарской бабушки с лучшим в мире лакомством. Маленькая, худенькая и юркая, она сразу же заполнила собою весь дом, раздражая умолкнувшую с её приездом Татьяну неизбежными замечаниями и указаниями. Глядя на её блестящие волосы без единой серебряной нити и выглядывающие из-под чёрного крепа накрахмаленные кружевные юбки, можно было предположить, что время для неё застыло, и только мельчайшая сеточка переплетающихся морщинок, покрывавших загорелые щёки и расходившиеся лучиками в уголках ясных голубых глаз, выдавали почтенный возраст. Татьяна держалась со свекровью настолько сдержанно и натянуто, что это не ускользнуло даже от младших детей, не помнивших истинную причину столь сложных взаимоотношений. После Нового года, одобрив на прощание решение Татьяны с обменом дома, она уехала, оставив после себя лёгкое недоумение и еле осязаемое чувство вины.

Улица была небольшой. По обе стороны, в окружении садов, уютно разместилось около пятнадцати домов, заселённых семьями самых разных национальностей. За домами сады заканчивались, и дорога, уже грунтовая, тянулась дальше, ныряя в овражки и виляя между старых стволов грецкого орешника, в конце поднималась к проходящей на вершине холма междугородной трассе, соединяющей Кишинёв с Бухарестом. С приходом весны, пахучей и звонкой, Лена и Женя загорелись поиском новых приключений и, исследуя прилегающую местность, забредали в самые отдалённые уголки. В лесу уже появились первые подснежники, и дети, позабыв предостерегающие наставления взрослых и рискуя заблудиться, собирали нежные бутоны, взбираясь по холму всё выше и выше. Когда деревья закончились, они оказались на оголённой вершине с открывавшейся по всем сторонам головокружительной панорамой. С высоты птичьего полёта был отчётливо виден выбеленный полуденным солнцем город, окружавший зеркально блестевшее у подножия холма озеро. С южной стороны оно было окаймлено гранитной набережной, утыканной белыми домиками лодочных станций. По склону сбегали аллеи, и виднелись красные крыши павильонов сельскохозяйственной выставки. И над казавшимися игрушечными деревьями, улицами и домами чертили в прозрачном воздухе острокрылые ласточки, гнездившиеся в отвесных склонах глубоких оврагов...

Продолжение http://raznoe2014.ucoz.ru/index/elena_klimova/0-12